ГЛАВА XIX. БИТВА НА САРМАТСКОЙ РАВНИНЕ
Император Восточной Римской империи или Византии, Лев Макелла, по прозвищу Мясник пребывал в чрезвычайно скверном расположении духа. Утром он имел очень неприятный разговор с персидским главнокомандующим, визургом[19] Афшином. Главный перс был недоволен отсутствием крупных военных побед – римляне искусно нападали небольшими отрядами, стараясь выбирать пересечённую местность, где не могла развернуться основная сила персидских войск – конница.
Если персидские войска начинали побеждать, римляне быстро отступали, перегруппировывались и нападали в другом месте. Это было совсем непохоже на их обычную тактику, и Лев Макелла не мог понять, что они замышляют. Генерального сражения всё равно не избежать, тогда почему римляне тянут время? Ждут подкрепления, или надеются измотать персов, чтобы неожиданно нанести удар?
Тема разговора сама по себе была неприятной, но даже не это выбило Льва из колеи. С самого начала всё пошло не так. Он ожидал, что к нему, императору Восточной Римской империи прибудет царь Персии, и они, как двое равных, станут обсуждать предстоящую военную кампанию.
Но вместе с войском прибыл главнокомандующий, визург Афшин, надменный, гордый, уверенный в себе. Он привёз дорогие подарки и цветистое послание от великого шахиншаха Кушана, ясно давая понять, что великий шахиншах – фигура гораздо более значительная и важная, чем какой-то византийский император, уровень которого не выше визурга Афшина.
Впрочем, и он не всегда удостаивал императора своим присутствием, а предпочитал вести переговоры через помощника, азата[20] Соруша, командира знаменитой персидской конницы. Но даже он, в сущности равный только легату, вёл себя надменно и заносчиво!
У Макеллы иногда создавалось впечатление, что персы терпят его власть до поры до времени, и пришли сюда не как союзники, а как завоеватели, и что после победы делить захваченные земли и богатства будут именно они, а ему достанутся лишь жалкие объедки – то, от чего соизволят брезгливо отказаться господа.
На фоне этих нестроений у императора также сильно испортились отношения с собственным воинством и духовенством. Народ роптал. Глухо, неявно, однако роптал. Очень мало кто с энтузиазмом поддерживал идею войны с братьями по вере и образу жизни, также именующими себя римлянами, принадлежащими к двум частям одной Империи. Военные выполняли приказы, но внутри желали мира. Народ вообще не понимал, зачем воевать с Римом.