— Мне было приятно.
Она бросила на него быстрый взгляд, уловив в его словах намек, не уверенная, что он подразумевал его. Он подошел к колокольчику рядом с камином и дернул шнурок. Когда он снова повернулся к ней, выражение его лица было вежливым, но серые глаза светились ясно и сильно.
— Приятно, должно быть, иметь таких высокопоставленных друзей, которые устраняют на твоем пути все, что бы ни случилось.
— Да, — согласился он, но без выражения, так как в дверях появилась черная служанка, и он обратился к ней, приказывая принести вино и бокалы. Когда женщина отправилась выполнять его распоряжения, он снова повернулся к Сирен.
— Скажи мне кое-что: это рискованная проделка сегодня вечером имела какую-то цель, или ее предприняли просто для того, чтобы уравнять счет между нами?
— Цель была вполне определенной, — сказала она резко. — Мы хотели вернуть имущество, которое у нас отобрали. И мы его вернули!
— Понятно. Остальное было случайностью.
— Остальное сделали ты и солдаты.
В ее глазах отражался огонь, плясавший и потрескивавший в камине, делая ее похожей на какого-то дикого загнанного в угол зверька. Это впечатление усиливалось голубыми тенями, которые легли от усталости на прекрасной коже под глазами. Торопливо завязанный шнурок платья распустился во время их бегства. Разорванный лиф распахнулся почти до талии, открывая нежные округлости грудей нежно-розоватого оттенка, словно кожица идеального персика. Это сочетание неукротимого духа и непорочной доступности сводило с ума. Рене старался не смотреть, но теперь позволил взгляду задержаться на ней, как пилигрим, приближающийся к далекой святыне. Он заговорил, и его голос звучал резко.
— Ты идешь на такой риск из-за каких-то бус и горшков. Было бы обидно, если бы пришлось увидеть, как на такой прекрасной коже выжгут клеймо или как ее исполосуют кнутом.
Ее щеки залил румянец, когда она опустила взгляд, ища то, что так притягивало его, и увидела, что обнажена. Она стянула края лифа и быстро отвернулась от него, взметнув измятые и испачканные юбки.
— Это больше, чем просто горшки и бусы, — ответила она через плечо. — Это наша жизнь.
Он невесело рассмеялся.
— Госпожа контрабандистка. Будет чудом, если ты избежишь виселицы.
Краска сбежала с ее лица, когда она снова обернулась к нему, стискивая края лифа.
— Но ты сказал… я подумала…
Дикий гнев обуял его: ярость из-за того, что Бретоны позволяли ей идти на такой риск, как сегодня ночью, ярость от того, что она настолько привязана к ним, что делала это ради них, ярость из-за того, что она могла думать, что он причинит ей вред. Эта ярость стала ему щитом и оружием.