сыграли злую шутку. Еще один пук травы выдран с корнем. Будущий учитель истории упивается лицедейством. Он вышагивает, он кипит, он выпрыгивает из штанов, как истинный представитель мужской половины вида. Ты ведь смотришь на меня, а, Мэри? Ты видишь, в каком я
гневе ? Еще один бессмысленный пучок травы летит вверх. Он смотрит в Лоуд (а непрозрачный Лоуд нахально возвращает взгляд). А Мэри стоит при этом внизу, под дамбой, обхватив себя руками за плечи, и, в общем-то, не обращает на него никакого внимания, ноль эмоций. Он один. Она одна. Он один и бушует; она одна вся в себе, терпеливо и тихо.
Он оборачивается. Стоит июльский теплый день, а его вдруг пробирает холодом. Он прекрасно знает, что страх, забравшийся в него на берегу реки четыре дня назад, и после, в запертой комнате, не унять короткой протокольной фразой, ни даже если выдрать и пустить на ветер все до единой метелки травы на обоих берегах Хоквелл Лоуда. Он стоит лицом к лицу с неподвижной девочкой. Ему вдруг очень хочется (и не хочется, разом), чтобы это шестнадцатилетнее, теплое телом, суровое лицом и взглядом, на десятой неделе беременное и больше нелюбопытное существо, в котором он увидел вдруг твердость железа, обняло его. Но руки у нее по-прежнему охватывают плечи. Он садится, ощутивши вдруг слабость в коленях, у подножия дамбы. Она стоит, как стояла. Он смотрит на нее снизу вверх и спрашивает (он хочет, чтобы кто-нибудь нашел ответы, хоть какие-то): «Это ты ему сказала. Ты ему сказала. И что мы теперь будем делать?»
И Мэри твердым тоном отвечает ему: «Я знаю, что мне делать».
И поворачивается, и идет прочь, оставив его сидеть у подножия дамбы, и даже не поворачивает головы, не произносит ни звука, когда он вскакивает на ног и кричит: «О чем ты, Мэри? Что ты собираешься делать? Мэри…?»
Он катит обратно в дом при шлюзе, не зная, когда он снова увидится с Мэри у развалин старого ветряка и увидится ли он с ней вообще. Его отец, который копал на участке за домом картошку (копание картошки как средство от вопроса «почему»), вытирает черные, в земле, руки и говорит, голосом, правда, несколько отличным от того, которым он когда-то по вечерам у камина рассказывал байки: «Джек Парр – ты слыхал? Сел на рельсы…» Садится сам, на перевернутый бочонок у курятника. Достает и раскуривает «Лаки страйк» (забыв: из фондов военно-воздушных сил США, через посредство Джека Парра, через посредство Фредди…) Быть может, он думает, глядя на сына – волнение, отчаяние в глазах, зеркальная копия его собственного лица, – не пора ли, в эту пору всеобщей борьбы и сведения счетов, а тут еще и утопленник… рассказать все как есть, всю историю, которую в один прекрасный день его сын так и так узнает. Но взамен говорит, выдохнув табачный дым, отечески, доверительно, заботливо: