– Мам, а почему эта бабочка от нас улетает?
– Потому что она живая, – женщина поймала бабочку и насадила ее на соломинку.
– Вот, держи.
Адель посмотрела и громко зарыдала.
– Ой, прости милая, не плачь! Я так больше не сделаю!
Так красота стала не живой, а мертвой. А мертвое не может быть красиво.
В тот вечер, накануне своего дня рождения, Адель поняла, что давно уже не радовалась, не чувствовала душевного подъема, не давала волю воображению, потеряла ощущение момента. Ей захотелось оглянуться вокруг. Она решила взять паузу, уехать подальше, к морю…
***
Вечером того же дня Адель пришла в район старого города, ища глазами название улицы, на которую следовало свернуть в поисках назначенного места. Посреди тихих узких итальянских улочек, старых рыжеватых домов с сырым зеленоватым фундаментом и выцветшими ставнями затесалась площадь старого города, которая по вечерам была многолюдна и шумна и в липкой духоте июля совершенно безветренна. Центр старой Ниццы поздним вечером превращался в ресторан под открытым небом: местные французы, приезжие европейцы, американцы и русские медленно потягивали вино и заказывали морских гадов. Огромные блюда с торчащими щупальцами и хвостами торжественно приносили торопливые официанты, обслуживающие пиршество. Вокруг витали запахи рыбных деликатесов. Со всех сторон слышалась русская речь, их шумное беспокойство и спешка забавно контрастировали с равнодушной безучастностью пожилых француженок с золотыми цепями на морщинистой смуглой груди, даже ночью ходивших в темных очках, и таких же чрезмерно спокойных седых мужчин-европейцев в льняных брюках.
Просочившись сквозь этот праздник чревоугодия, Адель очутилась напротив искомой вывески, и лысый охранник, дружелюбно улыбаясь, пригласил ее войти. В темном зале было свежо и прохладно, на сцене играли улыбчивые артисты, легко и виртуозно обращаясь с инструментами, ярко блестели трубы, а гости, сидевшие на диванах, держали в руках бокалы с шампанским или виски и неподдельно улыбались выступающим музыкантам. Брюнетка в черном платье, сидевшая в одиночестве за столиком у сцены, будто ни капли этого одиночества не чувствовала или просто старалась не замечать, а перед ней красовалась бутылка шампанского в ведре со льдом – знак чрезмерности и пресыщения. Пространство искрилось и сияло, душой овладевали восторг и умиление, радость момента и его будоражащая праздничность вытесняли из сознания весь оставшийся за дверями мир. Давид был в темноте, в дальнем углу на бархатном диване он был почти не виден, и только пройдя вглубь зала, Адель нашла его столик. На ней было черное платье с пышной юбкой на тонких бретелях, черные ремешки туфель украшали стройные щиколотки – сгущение женственности, слишком броско по европейским меркам.