За окном белым-бело. Стадник лежит на боку и, улыбаясь, смотрит на меня. Сколько же лет мне не было так, как сегодня? Ой, много. Возможно, что даже не было вообще. Ты молодец, Стадник. Собственно, я всегда об этом догадывалась.
Пытаюсь вспомнить, как вышло, что мы с ним в студентах даже и не пофлиртовали нисколько. И, к большому сожалению, не могу. Ведь ни разу не поцеловались! Никто не захотел и пальцем пошевелить для счастья.
Старики внизу готовятся завтракать. Они негромко переговариваются какими-то осторожными голосами, усердно не замечая, что мы давно уже не спим, и это не оставляет сомнений в их осведомлённости о событиях прошедшей ночи. Я сладко потягиваюсь всем телом и думаю разом о целой куче вещей: о предстоящей командировке, о крокусах, о стиральном порошке «Перлан» и о том, что мне уже год, как пора извлекать спиральку. Продолжая думать всю эту дребедень, надеваю под одеялом разные вещи и спускаю в пространство между полками свои ступни, обтянутые колготками, синие джинсы, табачный свитер и бесстыжие глаза. Эти глаза смотрят на меня из забрызганного зеркала в вагонном туалете и, кроме лёгкой припухлости век, не находят в том, что они видят, никаких изъянов.
–– Я виновата перед тобой, Алёша.
–– Чем?
–– Тем, что из-за меня в твоей семейной жизни появилась какая-то ложь.
Он делает глубокую затяжку. Он не знает, что сказать на это.
Он не знает, что этим он уже всё сказал
–– Стадник, Стадник, где ты был?
–– А ты?
А я была замужем за Борюсиком Бубенцовым. Может быть, ты даже помнишь его. А может, и нет. Это неважно. Он всплыл после выпуска, когда вы все куда-то запропастились.
Очень странно, прожив много лет в гуще толпы, вдруг оглянуться и увидеть, что вокруг тебя пустота. Не затишье, а именно пустота. Детский сад, улица, школа с пионерлагерями, спортивными праздниками и металлоломом, институт со стройотрядами, поездками, научными кружками, пикниками, гитарами – всё это прошумело как торговая площадь в базарный день. Базарный день пролетел и закончился. И наступила тишина. Большинство милых знакомых лиц куда-то исчезли. А те, кто не исчез, – всё равно, что исчезли: настолько чужими, настолько далёкими они стали. И вокруг пустота. Вакуум. Вдруг становится страшно – до дурноты, до истерики. И тогда понимаешь, что раньше ты что-то не знал о себе. Что-то очень важное.
Однажды, когда я только закончила первый класс, перед нашими домами для чего-то сложили большие трубы. Кто-то из наших придумал пролезать сквозь них. Я залезла довольно бодро, но когда проползла несколько метров, и темень обступила меня, стало настолько страшно, что я вдруг поняла, что самой мне отсюда не выбраться. Выход – яркая точка впереди – показался мне недосягаемым. Умом я понимала, что труба, в которую я только что влезла, и та, в которой нахожусь сейчас, – одна и та же. А раз так, то нет никаких причин, что помешали бы мне добраться до выхода. Но я не могла сдвинуться с места, потому что всё моё существо сковал страх. Мальчишки стали кричать мне, их голоса в трубе были оглушительно громкими. А у меня не было сил откликнуться, даже шёпотом. Спас меня Юрка Григорьев. Он залез в трубу и начал своей головой весело толкать меня в задницу, приговаривая: «У-шу-шу, у-шу-шу! Щас полж… откушу!» Тогда чувство стыда пересилило страх, и я всё-таки выбралась. А выбравшись, навешала этому Юрке по шеям. В младших классах я была крупнее многих мальчишек, и некоторые меня очень даже побаивались. Но что меня больше всего поразило в тот день – так это то, что я и не подозревала, что способна впасть в такую панику, пока не влезла в эту проклятую трубу.