Если живописание своей Одиссеи он начал в декабре восемнадцатого, в общем-то, от нечего делать, разнообразя одиночество, то сей момент, вернувшись к начинанию, был ведом иным – музой. Ему это до чертиков нравилось, невзирая на утерю не менее трети сюжета, который восстановлению не подлежал. Ибо пролог сочинялся по следам событийного уникума, вбирая его токи, ароматы, энергетику. Такое едва ли поддавалось реставрации, хотя бы в силу его возраста.
Алекс как-то предложил Борису, пресс-секретарю подполья (как он его про себя величал), выкрасть его комп у кремлевских, но тот сделал вид, что такого вопроса и не прозвучало. Должно быть, посчитал, что даже аналитиками мечтать не вредно…
Между тем с момента его «заезда» в бункер-гостиницу на литературный труд времени у Алекса не оставалось. Засосала разработка и огранка политтехнологий, которые он прежде только комментировал. Оказалось, его подход к прикладной политике идеально вписывался в тактико-стратегические устремления подполья. В какой-то момент своего сотрудничества с заговором он сообразил: его идеологическая близость к их политической программе – одно из главных соображений, стоявших за его похищением. Крючок манипулирования президентом, кем он в какой-то мере был, – соображение факультативного свойства.
Инструментарий политического закулисья, в который он погрузился с головой, удачно сочетался с функцией арбитра подполья – весьма затратное по времени, но невероятно увлекательное занятие. Особенно с учетом анонимного «судопроизводства», когда фабула конфликта подается в полутонах и обезличена, при этом суть события как на ладони.
Подполье нахваливало Алекса Куршина, не столько пришедшегося ему ко двору, сколько привнесшего в их ряды особого засола радикализм, который базировался на взаимодействии двух начал – выверенного анализа и беспримерной дерзости.
Между тем за минувшие сутки Алекс перевоплотился – из сухого аналитика и политтехнолога в одухотворенного, преданного призванию литератора. Того, кто пройдя все мыслимы университеты, испытал озарение, приоткрывшее перед ним: настоящее счастье – это не оглядываться на писанные и неписанные законы, тщась их приспособить, а скользить по склону воображения, расцвечивая по большей мере черно-белый мир. Стало быть, ради этого волшебного переворота стоило испить чашу Одиссеи до дна. Чтобы раз и навсегда определиться: гладкоствольных истин не бывает, самореализация мужчины – это коррида, не знающая сезонности и пауз. Такова цена просветления.
На гребне порыва ему захотелось невероятного: заиметь обратно свой компьютер, оставшийся в «Башне Федерации» и, должно быть, инвентаризованный в рамках расследования неудавшейся попытки его похищения. А вместе с ним и первую часть романа, который ему сей момент до скрежета зубов захотелось дописать.