Они молчали. Дождь перестал. Бубочка больше не лаяла. Рита кончила стричь и чертыхаться. «Собачий рай» погрузился в тишину. Давящую, неловкую, вязкую, пугающую тишину.
Наконец раздались скрип двери и быстрые прыжки когтистых лапок. Люба даже не посмотрела на собаку, погладила ее, вынула из кармана платья заранее приготовленные деньги.
Кажется, Рита что-то говорила. Любочка не слушала. Она думала о том, что нужно за два часа занести Бубу домой, покормить ее и к обеду успеть дойти до матери (без собаки, она вызывала у женщины икоту). Люба думала о том, что теперь у нее меньше на одну причину жить, и о том, что забыла зонтик.
Она обернулась один раз. Риты в комнате ожидания уже не было. Лев Георгиевич стоял между диванами. Любочка не смогла понять выражение его глаз, да и это было уже неважно.
Любочка уходила, когда он спросил:
– Вы не уехали, потому что не хотели оставлять мать?
– Нет. Врать не буду: не из-за нее. До свидания, Лев Георгиевич.
Отряхнув рукав плаща, подхватив на руки Бубу, она вышла под дождь (как непостоянна погода!), облегченно выдохнула и пошла в сторону дома.
– Любовь Григорьевна, а вы что здесь делаете? – удивился Дениска.
Он не ожидал увидеть учительницу так далеко от места ее юрисдикции. Буквально в двух шагах от двери своей квартиры. Лампочка моргала, тускло горела, желтя все вокруг, но в том, что полная женщина в темном плаще, из-под которого торчало черное платье, была Любовью Григорьевной, Дениска был уверен.
– Привет, Денис. – Он был единственным учеником, которому она говорила «привет». – Это моя обитель печали и жалости, – проговорила Любочка наигранно-трагично, но с улыбкой. – Моя мать – твоя соседка.
– Вы дочь старухи Тони?! – воскликнул Денис.
Осознав, как громко он сказал это, весь сжался. Кажется, старуха Тоня не услышала. Пронесло!
– Для тебя она старуха Антонина Васильевна, – строго поправила Люба. – То есть просто Антонина Васильевна!.. Но да, суть ты понял.
– Но вы… но как… – пыхтел Денис, комично шевеля руками, словно заржавевший Железный Дровосек. – Вы… вы же такая, она – такая!! Ооох, – выдохнул.
– И ты еще спрашиваешь, за что я тебе тройки ставлю? – усмехнулась Любовь Григорьевна, громко цокая каблуками.
Она была неуклюжей. И громкой. И в этом была какая-то прелесть.
– Вы такая добрая, а старуха То.. Антонина Васильевна она же жуть какая злобная, вредная и… и еще ябеда!
Люба улыбнулась, глядя под ноги, боясь оступиться.
– Нехорошо так говорить о пожилой женщине. Да, с ней нелегко, но она хорошая. Правда.
«А я и не знала, что мама – гроза подъезда», – хмыкнула Люба.