Ну что ж… это же закон: если что-то может пойти не так, оно пойдет не так. Откуда мне знать, вдруг Вида наконец овдовела и Йар решил, что лучше синица в руках, чем такой странный журавль, как я.
— А вот и он, — рассмеялась Грейс. — Легок на помине.
Я обернулась и попала в его объятья. Голова закружилась от аромата лиловых нилл, букет которых Йар положил на край стола, и от его близости. Правда, продолжалось это всего секунду — я помнила, что на людях подобное недопустимо.
— Прости, — шепнул он мне на ухо. — Я не мог уйти раньше. Поздравляю!
— Мне нужно с тобой поговорить, Йар, — кто бы знал, как я этого сейчас не хотела! — Пойдем ко мне в кабинет.
— Выпьешь чего-нибудь?
Я оттягивала момент, словно собираясь с духом перед прыжком в ледяную воду.
— Немного, — кивнул Йар. — За тебя.
В кабинете у меня никаких запасов не было, только бочонок биттера, подаренный Лартом. Я налила в два шота, разбавила водой — не до барных изысков. Йар посмотрел с недоумением, но рюмку взял и приблизил к моей обычным жестом. Это напомнило мне ту ночь в «Грене», когда он рассказал мне о Виде.
— За тебя, Вера, — повторил Йар. — Чтобы все шло прекрасно.
Выпив, он вздрогнул, поморщился: получилось крепко.
— О чем ты хотела поговорить?
Нет-нет-нет, не сейчас. Завтра. Или… послезавтра. Я не хочу ничего знать. Не хочу! Просто хочу быть с ним.
Все равно это вылезет снова. Уж лучше сразу.
— Пожалуйста, Йар, скажи мне правду. Если хочешь, чтобы мы были вместе. Ты имеешь отношение к исчезновению гриз? Или хотя бы знаешь что-то об этом?
Он опустил глаза и покачал головой с выражением такого отчаяния, что у меня побежали по спине мурашки.
— Вера…
— Йар, я знаю, ты как-то с этим связан. И это слишком серьезно, чтобы я могла притвориться, будто мне все равно. Если ты не расскажешь, у нас ничего не выйдет.
Хотя, добавила я про себя, скорее всего, ничего не выйдет, даже если расскажешь. Так к чему весь этот цирк? Просто закончить на этом — и все.
Поставив пустую рюмку на стол, Йар встал, подошел ко мне, положил руки на плечи.
— Вера, я не могу…
— Не можешь рассказать? — я сделал шаг назад. — Почему? Не можешь — или не хочешь?
— Не могу.
— Почему? Это что, государственная тайна? Ты давал какое-то обязательство о неразглашении?
Он молчал, упрямо сдвинув брови. Почти как партизан на допросе.
— Хотя бы это ты можешь сказать? — слезы стояли уже где-то совсем близко, готовые хлынуть ручьем.
— Да, — после долгого молчания ответил Йар. — Я подписал запрет на разглашение информации. И даже об этом не должен был говорить.
— Прекрасно, — плотину все-таки прорвало, и я позорно всхлипнула. — И угораздило же меня! Сначала вы устраиваете всякие идиотские эксперименты, из-за которых происходят катастрофы, делаете вид, что запрещаете их, а сами продолжаете втихаря. Конечно, государственная тайна! Из-за вас люди из девятнадцати миров уже сто лет попадают сюда. Просто выходят на улицу — и оказываются здесь. Дома родные и близкие оплакивают нас как погибших. Нет, даже хуже. Смерть — это определенность. Неизвестность гораздо страшнее. Когда не знаешь, жив любимый человек или умер. Когда ждешь его каждый день, а он не приходит. Когда ждешь хоть какого-нибудь известия, а его нет. А здесь… Да, вы помогаете нам освоиться. Потому что чувствуют свою вину. Но все равно относитесь к нам как к чужим, неполноценным. Словно мы навязались вам по своей воле и требуем чего-то.