В четвёртый выезд — предпоследний перед летними каникулами и началом обучения на втором курсе — мы отправились не по проторенной дорожке вниз в подземелье королевского дворца, а напротив, узкой и тёмной лестницей поднялись наверх. Мне показалось, что наш путь вёл гораздо правее изначально намеченного пути, но этого быть не могло — тогда мы бы оказались в личной королевской башне. Интерьер лестницы и небольшого узкого коридора был донельзя строг — никаких ковров под ногами, никаких картин на стенах.
Каменный пол. Окошки в форме арок на стенах, небольшие, чем-то напоминающие бойницы. Несколько светящихся сфер, медленно покачивающихся под потолком. Мы миновали две или три наглухо запертые двери и свернули в четвёртую — адьют достал ключ и вставил его в скважину замка, из чего я сделала вывод, что в комнате никого нет. Однако я ошиблась.
Окно, прикрытое глухими занавесками, плохо пропускало свет. Глаза, постепенно привыкавшие к полумраку, выхватывали то одну, то другую фигуру: массивный шкаф с прозрачными, видимо, стеклянными дверцами и какими-то склянками, напомнивший мне шкаф тогда ещё аптекарши леди Адаи, круглый стол с прозрачным графином в центре, кровать с балдахином — видела такие на паре картин в школе. Тело на кровате, с головой укутанное в белые простыни, так, что видна была только одна рука, бледная, как молоко, и тонкая, словно плеть. Трудно понять, мужская или женская.
Тишина затягивалась.
— Кто это? — тихо спросил Вейл.
— Что с ним? — не менее тихо добавила я.
— Правильный вопрос, Джейма. Не кто, а что. Что с ним?
— Стазис…
— Смотрите глубже.
И мы смотрели.
А потом я до головокружения выжигала мельчайшие, едва ощутимые глазу абсурдным образом словно бы склизкие на ощупь нити, означающее гниение вырывающейся из-под стазиса плоти. И когда перед глазами начали мерцать стремительно ускользающие от фокусирования черные мушки, я почувствовала неожиданный прилив сил, почти как тогда, на тестировании проректора Алахетина. Леннард поддержал меня, и если бы не он, я бы, кажется, упала бы в обморок.
В какой-то момент я столкнулась с поразительным явлением. В опутывавших, буквально пронзающих больного нитях плетений "лишними" были не только болезнетворные темно-серые нити, но и другие, ржаво-оранжевого цвета. И эти самые оранжевые нити вели себя… странно.
Они мне мешали, как… как живые, как разумные! Опутывали серые, укрепляя, поддерживая их, невообразимым образом подползали под моё пламя, отражая, отталкивая его. Прежде я никогда с подобным не сталкивалась.
И, на мой взгляд, такое могло означать только одно: это была не просто болезнь. Это была наложенная, сознательно, специально наведённая болезнь. Тяжёлая, омерзительная, трудноизлечимая — в запущенной форме почти наверняка смертельная.