Холодно цедит, едва сдерживая гнев.
— Вчера ты упала в обморок. Сутки провалялась в беспамятстве. С трудом на ногах стоишь. Худая, как щепка, — демонстративно касается выпирающих ребер и впалого живота. Недовольно добавляет. — Ветер подует и снесет тебя к чёрту. Опять заболеть хочешь?
Внимательно подмечает каждую деталь, всем своим видом показывая, что намерен силой еду заталкивать в мой рот, если потребуется.
Я гулко сглатываю и невольно отступаю. Не очень далеко — крепкая хватка не даёт.
Впитываю агрессию, носом тяну стойкий аромат. Смесь древесных ноток и мускуса странно дурманит. Дух вышибает из лёгких.
Немного помолчав, тихо отвечаю.
— Хорошо. Я поем, но только если ты мне всё расскажешь. От начала и до конца.
Он кивает и подталкивает к лестнице. Придерживает за локоть, не давая упасть.
Лишь внизу хрипло бормочет.
— Твоё упрямство граничит с глупостью. Желание во всём мне перечить до добра не доведет, Царапка, так и знай.
Включает свет. Перед моими глазами предстаёт просторное помещение. Абсолютно стерильная кухня. Всё в белых тонах — от потолка до обоев. Отличается только огромный холодильник, явно созданный для большой семьи. Металлический. С зеркальным отражением.
Место совсем не обжитое. Словно здесь никогда и не готовили. Едва ли что-то разогревали.
— Ты точно тут живешь?
Шмидт беззлобно смеется и подходит к плите. Выкручивает ручку газовой конфорки. Разжигает огонь.
Через плечо роняет.
— Я редко здесь бываю.
— Почему?
Лица не вижу, но чувствую — хмурится. Рон молча вытаскивает из холодильника несколько пакетов, кладёт готовую еду на стол и медленно разворачивает обёртку.
Становится зябко. По спине бегут мурашки. Тишина режет слух.
Наконец он выдаёт. Подчеркнуто негромко.
— Я ненавидел этот дом. Всё о тебе напоминало. Хотел вещи выбросить, но не решился.
Усмехается. Достает сковородку, щедро наливает масло и бросает овощи, после чего подходит ко мне. Прижимает к столешнице и говорит, словно невзначай.
— По глазам вижу — не веришь. Так сама посмотри.
Тянется к тумбе за моей спиной. Открывает и отходит на один шаг. Внутри — две чашки. Одна черная, а вторая — моя. Из тонкого фарфора с незамысловатыми узорами.
Я хмыкаю — подходит. Как раз в моём вкусе. Видимо, сама выбирала.
Справа — несколько статуэток. Одни девушки на пуантах. Их лица выражают глубокую печаль. Хрупкие тела облачены в белоснежные пачки. Готовы поддаться музыке и взмыть навстречу танцу.
Шмидт следит за моим взглядом и тихо комментирует.
— Ты рассказывала, что в детстве мечтала стать балериной.
Точно. Будучи маленькой, я частенько включала телевизор и могла часами смотреть на грациозных танцовщиц. Меня завораживало их изящество. Покоряла виртуозность. Когда никого не было рядом, я пыталась освоить технику. Делала это тайком — мама не одобряла. Один раз даже чуть не сломала полку. Чудом увернулась.