Добрался вскоре в келью, положил книги на просушку и отправился, прихрамывая на вечернюю службу. Братья, с кем здоровался Фома, странно на него косились, а некоторые даже хихикали вслед.
Навстречу шел отец Никодим:
– Так! И где же ты, отец, шляешься второй день? А это еще что у тебя такое? – глядя пристально на щеки монаха, – угу, понятно все. Давай-ка друг назад, в келью, а потом разбираться будем, что ты такое вытворяешь!
– Не пойму. Сами меня отправили на исповедь и молитву к умирающей, а теперь ругать. Как скажешь отец, пойду назад, – ответил Фома.
– Ты сходи на себя глянь, молитвенник ты наш! – ухмыльнулся отец Никодим.
Дошел до кельи, присмотрелся в отражение в бочке с дождевой водой, что стояла у входа.
– Ба! Да это же женские губы, засос на щеке! Какой стыд, и это я так уже второй день хожу. Вот ведь негодная ведьма!
Крепкий поцелуй озерной девицы убрать не получилось, поэтому из кельи до утра не выходил, лишь как солнце взошло, нагрянул к нему наместник с отцом Никодимом. Наложили на него дополнительные послушания и велели завершить, что начал в Петровом дворе. Делать нечего, хоть и страшно, а пришлось выполнять порученное.
Измученный и уставший снова приплелся в деревню, закрыл лицо мантией, только одни глаза торчат, чтобы не выставлять щеку напоказ. Пробрался мимо цепной собаки, прошел в комнату, а покойница уже в гробу прилежно лежит, сложа руки. Стал он молитвы вслух читать, да так ревностно старался, что даже охрип, пришлось заканчивать шепотом. Вскоре мужики деревенские подоспели, гроб выносят на улицу, чтобы в церковь нести.
Фома все сделал как полагается, читал, молился, хозяин остался очень доволен службой. Мужики во дворе возились, а монах так выдохся, что даже задремал, сидя в теплой церкви, прямо под иконами, недалеко от гроба с покойницей.
Стали Ефросинью хоронить, гроб закапывают, а бабы деревенские, которые у могилы стоят, все шушукаются и на странного монаха поглядывают, что сиплым голосом поет, да в мантию по уши завернут.
Закопали гроб, на могилку крест поставили и отправились в Петров двор, поминать всей деревней, приглашали и монаха к застолью, да все отмахивался. Выдали ему в дорогу угощений две сумки для братии обители, а хозяин щедро службу оплатил, на том и распрощались.
Идет монах по тропинке лесной, закутанный в мантию по уши, подходит к дорожке, что на пруд ведет, а навстречу ему отец Никодим.
– О! Отец Фома, молился я сегодня, да страх на меня такой напал за тебя, что решил я навстречу выйти, авось случится что! Рад, что встретились, а то пришлось бы до самой деревни топать. Да, что ты завернулся как неродной, знаем мы про твои похождения, ну ничего, отмолишь, дай-ка я тебя перекрещу, – и перекрестил, да за мантию взял, чтобы раскрыть лицо.