— Я не уставал, Ириска, — все-таки вклинился я, — ведь сам приходил, чтобы побыть с тобой. Но не признавался даже сам себе, что нуждаюсь в твоем обществе также, как ты в моем. Когда уехал… Долгое время чувствовал страшную пустоту внутри. Именно тогда начал загружать себя работой. Пропадал в офисе и клубах сутками, чтобы не думать, не чувствовать.
— Мэтт, — мягко позвала Инга, и я поднял голову, которую успел опустить, выдавливая из себя признания, правду, которую прятал даже сам от себя, — и пока ты не встретил меня снова, там в Праге, ты больше ни к кому не испытывал похожих чувств?
Она пыталась добавить в голос насмешливости или даже пренебрежения, но я ясно видел, что ответ крайне важен для нее и, о боги, как меня это согревало.
— Однажды, — я начал говорить, внимательно наблюдая за ее лицом, за выражением глаз, за изгибами пухлых губ, которые она то недоверчиво поджимала, то нервно прикусывала, — я увидел девушку в своем клубе. Одну из танцовщиц. Брюнетку с яркими синими глазами.
Инга нервно облизала губы, и я на некоторое время завис, забыв, о чем рассказываю.
— Мне тогда показалось, что я нашел свою пару, свою судьбу, но я ошибся.
Девушка смотрела вопросительно и недоверчиво, ожидая продолжения.
— То, что я чувствовал к той брюнетке — Александре Еремеевой (Инга вздрогнула, а я сделал вид, что не заметил этого) — это только половина настоящей любви. Только страсть, вожделение, желание присвоить.
Конечно, я немного лукавил. Действительно, вначале я испытывал, как мне казалось, только эти эмоции, но довольно быстро разобрался, что мне нужно больше.
— Я считал, что девушка обладала даром суккуба, — мягко продолжил я, — и даже злился на нее. Думал, что она специально влияет на меня. Дразнит. Завлекает. Развлекается.
Помолчал, давая ей время все осмыслить.
— Александра уволилась из моего клуба и исчезла из моей жизни, так что… может так оно все и было, — тут я позволил себе улыбнуться и с радостью поймал несмелую улыбку в ответ.
— А когда я встретил тебя, то почувствовал ту же всепоглощающую страсть, — продолжил я и обрадовался румянцу, вновь окрасившему ее щечки. Боги, как мне было хорошо рядом с ней, как тепло и уютно. После такого и умирать не страшно, — но и нечто большее — желание опекать и оберегать, радовать, защищать.
— Почему ты не сказал этого? Тогда, в доме родителей? — спросила любимая еле слышно.
— Ты плакала, — нахмурился я, вспоминая, — я у тебя уже был начертанный. Желание защитить оказалось сильнее, чем необходимость заполучить.
— Дурак, — вдруг сказала она, всхлипнув, и я вскинул голову, не доверяя ушам и глазам.