Но он не стремился к ней. Диния всегда трезво смотрела на жизнь, а потому сейчас понимала, что для аккерийца она всего лишь одна из многих эта формула её пугала, и прежде она давала себе слово, что никогда ни один мужчина не заставит её быть одной из многих, но... Жизнь все повернула по-своему. Жизнь все поворачивает по-своему. Диния недавно догадалась об этом, приняла сию новость с грустной улыбкой и согласилась... Согласилась на такую жизнь, согласилась быть одной из многих, согласилась любить бесплатно... Только бы его не отняли у неё совсем. За это она готова была пожертвовать чем угодно... При этой мысли она внезапно вздрогнула, пожала плечами и затем кивнула сама себе: да, за это она готова была пожертвовать чем угодно... даже жизнью.
*
Низкорослый лупоглазый стражник с пышными усами и кривым носом привел Бандурина, приковал его к специальному крюку возле двери и с поклоном удалился.
Мрачно оглядел Кумбар несчастного евнуха, чьи жиры повисли так укоризненно, чьи румяные щеки так побледнели. На миг старый солдат и впрямь почувствовал укол совести, но только на миг. Безумие, мелькавшее в глубине зрачков скопца, ещё раз подтвердило его уверенность в том, что Алму удавил именно этот тучный недоумок - разве решился бы на сей ужасный проступок нормальный человек?
Передернув плечами, Кумбар отошел к дальней стене, предоставив аккерийцу лично вести допрос.
Теперь, когда не было необходимости притворяться и коверкать обычную речь, Дигон надеялся вызнать истину. Он тоже заметил безумие в зрачках пленника, но, в отличие от сайгада, расценил его верно: в темнице, да ещё перед казнью, простому человеку трудно сохранить ясный ум, особенно - про себя не удержался Дигон - если такового ума от рождения не было. Вглядываясь в безучастное лицо евнуха, Дигон словно надеялся сразу увидеть в нем ответы на все вопросы, ибо - и ему бы следовало это признать перед сайгадом - беседовать снова с вонючим жирным верблюжьим горбом ему совсем не улыбалось. С досадой сплюнув на каменный пол, аккериец прислонился спиной к стене, с удовольствием ощутив её прохладу после уличного жаркого полудня, и, стараясь говорить отчетливо и просто, произнес:
- Ты помнишь Алму?
Низкий и гулкий, будто из бочки, голос Дигона вывел евнуха из оцепенения. Он взглянул пустыми глазами своими в синь, плескавшуюся меж черных длинных ресниц, да так и зацепился за нее.
Бессмысленный неподвижный взгляд узника вновь поднял ту волну раздражения, которую еле утихомирил аккериец перед приходом сюда.
- Я спросил: ты помнишь Алму? - прогремел он, забыв о фарфоровой хрупкости душевнобольных.