Генерал пристально рассматривал Ганю; смущение Гани ему видимо не нравилось.
Ганя. Вспомните, Иван Федорович, что ведь она дала мне полную свободу решенья до тех самых пор, пока не решит сама дела, да и тогда все еще мое слово за мной…
Генерал Епанчин (испуганно). Так разве ты… так разве ты…
Ганя. Я ничего.
Генерал Епанчин. Помилуй, что же ты с нами-то хочешь делать?
Ганя. Я ведь не отказываюсь. Я, может быть, не так выразился…
Генерал Епанчин (с досадой). Еще бы ты-то отказывался! Тут, брат, дело уж не в том, что ты не отказываешься, а дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою примешь ее слова… Что у тебя дома делается?
Ганя. Да что дома? Дома всё состоит в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я с ним уж и не говорю, но, однако ж, в тисках держу, и, право, если бы не мать, так указал бы дверь. Мать всё, конечно, плачет; сестра злится, а я им прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы и в доме желаю, чтобы меня… слушались. Сестре по крайней мере всё это отчеканил, при матери.
Генерал Епанчин (задумчиво). А я, брат, продолжаю не постигать, Нина Александровна тоже намедни, вот когда приходила-то, помнишь? стонет и охает; «чего вы?» – спрашиваю. Выходит, что им будто бы тут бесчестье. Какое же тут бесчестье, позвольте спросить? Кто в чем может Настасью Филипповну укорить или что-нибудь про нее указать? Неужели то, что она с Тоцким была? Но ведь это такой уже вздор, при известных обстоятельствах особенно! «Вы, говорит, не пустите ее к вашим дочерям?» Ну! Эвона! Ай да Нина Александровна! То есть, как это не понимать, как это не понимать…
Ганя (подсказывает). Своего положения? Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.
Князь сидит в уголке за своею каллиграфскою пробой. Он кончил, подошел к столу и подал свой листок.
Мышкин. Так это Настасья Филипповна? Удивительно хороша!
На портрете была изображена действительно необыкновенной красоты женщина. Она была сфотографирована в черном шелковом платье, чрезвычайно простого и изящного фасона; волосы, по-видимому, темно-русые, были убраны просто, по-домашнему; глаза темные, глубокие, лоб задумчивый; выражение лица страстное и как бы высокомерное. Она была несколько худа лицом, может быть, и бледна… Ганя и генерал с изумлением посмотрели на князя…