Мамин вопрос не то чтобы из анабиоза выводит, меня будто ледяной волной окатывает.
– Что? – глухо выдыхаю, едва удается сфокусировать взгляд на ее лице.
– Я понимаю, что тебе девятнадцать, и это вовсе необязательно. Но Ренат обмолвился, что хотел бы этого. Думаю, это укрепило бы семейные отношения…
– Боже, ты серьезно сейчас?
Когда до меня доходит, каким путем я, по их мнению, должна стать Бойко, прихожу в негодование так же резко, как секунду назад вошла в шоковое состояние.
– А что? – искренне удивляется моему недовольству мама.
– Ты хочешь, чтобы я, будучи взрослой и самостоятельной девятнадцатилетней девушкой, заменила имя покойного отца именем Рената Ильдаровича? Я правильно понимаю?
Маму мой высокий вибрирующий тон, очевидно, задевает. Поджав губы, она на мгновение отводит взгляд. А секунду спустя, снова смотря мне в глаза, резковато выдает:
– Поверь, твоему биологическому отцу на подобное и при жизни было бы плевать! Ренат же просто пытается наладить отношения внутри семьи.
– Да что ты?! – восклицаю ехидно. – А со своим родным сыном наладить отношения Ренат не хочет?
– Почему ты такая злая?
– Я – злая? Я не злая, мам. Только… – торможу себя, с опозданием вспоминая, что ей нельзя нервничать. – В том и проблема, что мы все просто «биологические». В остальном – плевать.
– Неправда! – суровым тоном отражает мое наступление мама. – Кирилл неуправляемый, агрессивный…
– Странно! – перебиваю я ее. – А весной ты же мне говорила что-то вроде: «Бедный мальчик, рано остался без матери, у него никого нет, а Ренат не справляется…». Говорила же? Твои слова?
Мама вновь отводит взгляд.
– Ну, говорила! А теперь думаю иначе, – царапает обшивку дивана, на котором мы все это время сидим.
– И почему же? Что изменилось?
– Он… – смотрит на меня не как мать на ребенка, а как педагог. Ненавижу подобное! – Он ведет себя недостойно.
– Угу, – едко выдаю я и соответственно двигаю подбородком, как бы кивая. – Что ж… Мне пора.
Я поднимаюсь. Мама нерешительно семенит следом за мной в холл.
– Метет же… Может, переждешь?
– Доберусь, – заверяю ее, набрасывая куртку.
Застегиваюсь и кутаюсь в шарф уже на улице. Все еще сердито надвигаю глубже шапку и шумно шмыгаю носом. Плакать не собираюсь, но, если честно, так охота… Сил нет. Две недели прошло – от Бойки ни слуха ни духа.
Еще несколько дней проходят в привычном коматозе. Я в последнее время даже на Карину реагирую как-то равнодушно. Кажется, что она смотрит на меня с искренним сочувствием. Поначалу порывалась оттолкнуть ее, заверив, что между нами с ней нет ничего общего, и что у меня все хорошо. А потом… Потом пришло безразличие. Здороваюсь с ней при встрече, иногда даже разговариваем на нейтральные темы.