— Цыганы делали! Народ вороватый, но и рукастый тоже… Они к Купалью сюда из Молдавии доезжают… Будет липень — отложи грошей, и себе купишь. Ну, пойдем драничков покушаешь.
Липень — это июль.
Жареные в печи драники из белорусской бульбы, да с густой сметанкой, золотистые, с корочкой, посыпанные мелко нарубленным только-только взошедшим зеленым луком, который рос в ящиках на окне, рядом с помидорной и огуречной рассадой — это было нечто! Я разве что не урчал от удовольствия, а Пантелевна знай подкладывала.
— Ты приходи ко мне вечерять, Германушка. Хочешь — приноси харчи, а я тебе гатуваць буду?
— Ух, Пантелевна, предложение — самое замечательное. А холодильник у вас есть?
— Это откудова? — удивилась она. — В леднике храню! Погреб у меня… Ты ж сам зимой с Петровичем лед на Днепре пилил!
— А, точно… Запамятовал.
— Ну ты кушай, кушай… Может, тебе чарку налить?
Пантелевна не стала ждать ответа, достала откуда-то бутыль с мутной жидкостью, поставила на стол. Следом за ней появились два граненых стакана. Бабуля лихо плеснула ровно на толщину пальца — себе и мне.
— Ну, Германушка, будзьма! — и опрокинула залпом в себя огненную воду.
Во даёт бабка! Когда я выпил этого зелья — то разве что дым из ноздрей не пошел. Крепости горелка была невероятной! В свое оправдание она сказала:
— Чтоб кровь старую разогнать.
Я засобирался домой, поблагодарив замечательную старушку за ужин и, ощущая приятную теплую тяжесть в желудке, вышел на улицу.
* * *
Было уже поздно — дрова и драники отняли кучу времени, потом я еще осматривал свои новые владения — дом, сарайчик, баню и огород — проводил инвентаризацию. И даже мощный белозоровский организм уже рубило спать. Электричество в доме имелось — по улице шли ЛЭП, а потому, щелкнув выключателем, я быстро сориентировался со спальным местом: Гера обитал в большой комнате с тремя окнами, на жесткой кровати с тюфяками. Это было прекрасно — пружинные чудовища с продавленными человеческими задницами впадинами оставались моим кошмаром с самого детства.
Присмотрев на завтра свежую одежду в шкафу, я погасил освещение и уселся за письменный стол, и при свете странного ночника из мыльного камня в виде совы принялся распивать бутылку коньяка, надеясь, что это поможет вернуться в такой паскудный, но всё-таки родной две тысячи двадцать второй. Одновременно с этим я нашел в ящике полпачки писчей сероватой бумаги и простой карандаш, и между глотками ненавидимого мной напитка — прямо из горлышка! выводил пункты плана по спасению мира, то есть — превращения Дубровицы в Нью-Васюки и центр вселенной.