Не поворачивают. Не видят.
В общем, вместо того, чтобы рефлексировать и переживать о судьбе наших с Тасей отношений, я здорово разозлился. Сходил в церковь, называется! Ну ничего, я еще поставлю тут всех на уши! И начну, пожалуй, с краеведческого музея. Ишь, расслабились — у них тут вторая Хатынь в районе, Машеров готов выделять силы и средства на увековечивание памяти жертв нацизма, а они и не думают родной Дубровице оформлять такой жирный туристический маршрут!
Так что я ринулся в музей весьма решительно. И сразу же столкнулся с суровой действительностью в виде одного-единственного смотрителя:
— Шоб кто-то тут был — так нет никого, товарищ Белозор. Все научные сотрудники таки имеют дела дома! Приходите завтра и не делайте мне сердце, — сказала тетя с большим носом, едва отрываясь от вязания.
С посетителями в воскресенье, видимо, было негусто.
— А я приду! — сказал я. — Так и передайте директору: Белозор из "Маяка" будет с ним про Деражню разговаривать. И настроен весьма решительно.
— Пфуй! — сказала мадам. — Таки пойдите и решительно киньтесь головой в навоз, товарищ Белозор.
— Что? — удивился я.
— Ничего-ничего. Будьте здоровенький, растите большой, говорю.
Вот же!
* * *
Дубровица была на тридцать или сорок процентов еврейским городом. Даже ужасы Великой Отечественной не изменили этого факта, хотя убито было несколько тысяч мужчин, женщин и детей еврейской национальности. Массово уезжать стали только в конце восьмидесятых — начале девяностых. Честно говоря, это заставляло задуматься.
Одним из представителей племени Сиона был корявщик Хаим. И корявщик — это не ругательство.
— Бабы! — кричал он гнусаво. — Корявки!
Корявщик — это старьевщик. Он собирал всякое тряпье и старье — корявки, и сдавал в пункты приема. Иногда ему попадались интересные вещицы и он ими приторговывал.
— Бабы! Корявки! — это совсем не то, что хочется услышать в девять утра в воскресенье.
— Сам ты корявка, Хаимка! — высовывались из окон хозяйки. — Ты б к обеду лучше прикатывался, мы бы тебе того-сего насобирали…
— К обеду я пойду к уважаемым людям, на улицу Розочки Люксембург, и там у них такие корявки, шо пальчики оближешь, а не тот хлам и позор, шо можно насобирать на вашей Слободке… — бурчал он, подгоняя несчастную лошаденку, впряженную в тележку со старьем.
Бабы возмущенно охали и ахали. С улицей имени Розы Люксембург у Слободки была давняя конкуренция за звание самых отдаленных от центра города пердей, самого дикого дубровицкого захолустья. То есть они-то говорили о "чистом воздухе и приличных людях", но сути это не меняло.