Мария медленно, держась за поясницу, поплелась прочь, в свою темную, затхлую комнатку. Елена в очередной раз подумала о том, что ремонтник, что обещал починить ей вентиляцию, никак не доберется до сюда, все мешкает и мешкает, а это, вообще-то, было опасно. Но обилие углекислого газа, видимо, заставляло старушечий мозг работать как-то иначе, нежели чем у обычного человека — больно уж часто она рубила правду-матку там, где другие предпочитали не воспринимать реальность такой, какая она есть. Например, она была права насчет Елены — девушка может сколь угодно долго оправдываться, убеждать себя в том, что она идет на работу, но формально она все-равно оставалась бесправной рабыней. Да, ей платили, и причем в ходовой валюте — платиновых комматиях, но, тем не менее, у нее не было права просто так взять и не прийти на работу — за такое могли и выпороть.
Покончив с умыванием, девушка, понимая, что опаздывает — атомные часы в бюрокластере в километрах отсюда уже показывали без четверти шесть, — быстро нанесла простой макияж, в духе того, что нравилось ее господину — пудра, черная помада, длинные, темные стрелки "под египтянку" и зачесанные набок короткие волосы. Последним штрихом стала форма, которая сперва заставляла девушку краснеть от одного только взгляда на полупрозрачную ткань, но теперь уже стала привычной частью ее повседневной жизни. Разглядеть что-либо все-равно было слишком трудно, если только осветить тело Елены прожектором, зато тонкая, воздушная ткань замечательно подчеркивала достоинства ее девичьей фигуры — аккуратную, узкую талию, округлые "материнские" бедра, узкие плечи. Неспроста господин Пегаллос забрал ее к себе домой и сделал своей служанкой, ох неспроста.
Наконец, ровно в шесть (ну, может чуть-чуть позже, но никто об этом не скажет) девушка уже здоровалась с остальными, не менее красивыми и такими же несвободными служанками богатого дома.
— Елена, — ей кивнула откуда ни возьмись появившаяся на пороге экономка, злющая женщина в годах. — Идем.
На ее узком, худом лице, похожем на череп, обтянутый кожей, невозможно было различить какие-либо человеческие эмоции. Словно все, что было в этой женщине людского из нее попросту вытянули, лишили ее как радости, так и чувств злобы и печали. В голосе сталь, в походке — твердость камня, а в душе пустота. Не случалось еще ничего хорошего, когда она обращалась к кому-либо из девушек, чаще всего такие кивки означали, что служанку ждет наказание.
Сжимая в руках подол невесомого, с множеством складок платья, Елена боязливо следовала за женщиной на второй этаж большого дома. Она мягко, едва слышно ступала по красным коврам, почти не смотрела по сторонам, панически думая о том, в чем она могла так сильно провиниться. Ничего, впрочем, в голову не приходило, одно только небольшое опоздание на работу, но оно вряд ли могло стать причиной гнева хозяина дома.