– Скучно живём что-то.
– А чего вдруг скучно? – спрашиваю я.
– В суете, как в паутине. Нет в нашей жизни ничего необычного, и от этого грусть на сердце, – поясняет он.
– Ну, как же это нет ничего необычного? Есть необычное, только мы его не замечаем.
– И что же, например? – спрашивает он.
– Шурик, например, – отвечаю я. Я после того, как узнал, что он умеет говорить стал называть его Шуриком. Несолидно как-то для говорящей собаки Шариком быть.
– Что Шурик? – опять спрашивает он.
– Шурик разговаривать умеет, – говорю.
– Что умеет?
– Разговаривать.
– Ты который день пьёшь, друг?
– Да вот те крест, умеет.
– Шурик? Умеет разговаривать? – эта новость его почему-то так развеселила, что он начал безудержно смеяться. Тут в комнату заходит Шурик. Остановился и внимательно так смотрит на Мишку. А тот, захлёбываясь от смеха, тыкает пальцем в сторону Шурика, и сквозь смех, не унимается:
– Этот? Разговаривать? – и новые приступы хохота сотрясают его. Шурик, видя такое беспардонство и неуважение по отношению к себе, подходит к Мишке, обнюхивает его брючину, поднимает заднюю ногу и мощная струя ударяет в Мишкины брюки. Тот, не поняв поначалу, в чём дело, продолжает смеяться, но, постепенно смысл происходящего доходит до его сознания и улыбка постепенно стекает с его губ. Его лицо принимает сначала несколько недоуменное выражение, а затем начинает густо краснеть, наливаясь яростью:
– Меня? Это что же такое на свете твориться, граждане? Чтобы честного человека посреди бела дня? Какая-то безродная тварь? Чтобы она гадила на его почти новые брюки? – начал разоряться Мишка. – Да где ж это видано, а?
Не успел он закончить последнюю фразу, как Шурик поднялся на задние лапы, а передними упёрся Мишке в грудь. Мишка опешил, заткнулся и испугано уставился на Шурика.
– А ты говоришь ничего необычного, – вдруг вставляю я, не зная, как реагировать на ситуацию.
– Ты, Витя, ни разу не видел, как собаки плюются? – прервав рассказ, спросил Петрович.
– Откуда? – спросил Виктор.
– Нет? Почище твоего верблюда. Так вот, постоял Шурик таким образом какое-то время, да как плюнет Мишке в рожу. Тот и вовсе замер. Слюна по лицу, да по рубашке стекает. Липкая. Вонючая. Собаки-то зубы не чистят. Теперь пришла моя пора смеяться. И почему-то именно это показалось Мишке самым обидным. Встаёт он, слюну собачью с лица утирает и, чуть не плача, укоряет меня:
– Ах, ты так! Ты, значит, так! Вот ты какой оказывается! – повторяет он и уходит. Мы с ним потом почти год не разговаривали, но тайну того, что произошло, сохранили.
Когда Мишка ушёл, я спрашиваю Шурика: