— Ева учится, не сейчас, по крайней мере.
— А перевести ее нельзя?
Неплохая идея, только…
— Она язык не знает. Как там адаптируется?
— А я всегда говорил, что влюбленные дураки!
— Эдгар, блядь!
— Все, бывай! Потом созвонимся.
Все настроение испортил, друг называется. На хрена звонил? Чтобы напомнить о Яне? Она мне больше не нужна, как я был ей не нужен год назад. Так что черт с ней. А предложение из Америки… Думаю, можно что-то придумать. Но не сейчас.
— Ты чего загрузился? — Ева отвлекает меня от раздумий.
— Ничего, все в порядке, — подхожу к своей малышке, опираясь руками по обе стороны от стола. Жидкости на полу разлиты, тюбики валяются в дальних уголках мастерской. Хорошо, что по пути к Еве на мастихины не наступил. — Чего желает моя девочка?
— Тебя. Всего, — она резко прижимает меня к себе, впиваясь губами в шею. Ненасытная.
— Нам завтра рано вставать.
— Переживу одну бессонную ночь.
Когда я был так счастлив? Никогда? Когда чувствовал, как сильно щемило в сердце? Никогда. Когда хотел провести с человеком двадцать четыре часа в сутки? Никогда.
Теперь хочу видеть ее вечно. Как она смотрит, куда смотрит, что читает, чем дышит. О чем думает. Как параноик. Как наркозависимый. Где-то я читал, что любовь — наркотик и считал, что подобное сравнение похоже на бред сумасшедшего. Теперь я готов с этим согласиться.
— Ай! Спина чешется, — Ева пытается рукой достать до лопатки, но получается не особо удачно.
— Давай я.
Нежно провожу ногтями вдоль спины. Снизу вверх и обратно. Останавливаюсь, когда нащупываю руками на ее шрамах. На тех, что она показывала, казалось, сто лет назад. Которые ей оставили в прошлой жизни.
Стоит только задуматься о том, что же тогда с ней произошло. Что она чувствовала. Плакала ли. Звала на помощь. Ей совсем немного было, девчонка мелкая. Сука!
— Тебе было больно? — вылетает вопрос на автомате.
— Мне всегда было больно, Олеж, — отвечает, глубоко выдохнув воздух мне на плечо. — На самом деле я думала, что вся жизнь боль, привыкла к ней, но ты доказал, что это не так.
Замечаю, как глаза начинают темнеть, даже когда она опускает их к ногам. Между нами тишина. Крохотная, но столь ощутимая, что кажется, ее можно потрогать ладонями.
— Эдгар назвал меня педофилом, — говорю как бы невзначай.
— Ты не педофил. Ты мой мужчина. Только мой!
Она лихорадочно касается меня своими ладонями. Трогает руки, плечи, обнаженную грудь. Проводит вниз по шраму между кубиками пресса. Берется правую ладонь в свою. Рассматривает иероглифы на костяшках так, словно впервые видит. Гладит их.
И тихо шепчет: