– Я никуда не пойду, – пробубнил Жа, поцеловал плечико Ассы, точнее, поцеловал солнечного зайчика, сидящего на плечике Ассы, и вытер слезы счастья маленькой своим рукавом, шепча, что все будет хорошо, все будет, когда вернется Время, и все закончится.
апрель, 19.
03:59
– За что мне честь такая? Я видел бога. Точнее, бога нет. Но я видел дух. Я видел то, о чем все шепчутся, что представляют сквозь сны, что не передают по наследству, но записывают и замаливают. Таким назвать можно босые ноги человека, всю жизнь носившего сандалии и туфли изо дня в день. Или бабы улыбка у зеркала, которой зубы выбили, а та лишь освободилась наконец. Головой своей освободилась, убежала, вещи не собирала даже, ушла. Мне думается, это чувство всех сильней. И даже сильнее страха, что маловероятно, я сам не верю этому, но чувство есть, и есть неточное, и, каково оно, не знаю.
Есть мысли, что мы не спим все тут, а видят нас, не сны, другие человеки, уставшие с годами думать о себе, делах, о святости и глупости своей. Я сплю сам, и я вижу, как видят со стороны меня мои и не мои, но чьи-то, прямо скажем, существа. Они мне говорят: «Малыш Жа, жабрик, что ты, как?» Уставший жить крошечный Жа так смотрит на себя и выдыхает вроде не табак, но густоту из-под и в, оттуда, где есть не то, что есть у каждого из вас. Какая честь увидеть бога, которого и не было, и нет.
Сродни музыке, оно, выпитое с молоком матери, опустошающее в алкогольном потопе, и после, отрыгивая душу, наизнанку выворачиваясь, подолгу мучаясь, проявляется то самое, глубинное. Живет себе лишь несколько секунд, а после тонет, глохнет и забывается. Как город, что не видел ты, но так любил. Как вальс, что не станцевал с той девушкой, касаясь ее волос в гардеробе, а потом целуя свои пальцы в школьном туалете, еле улавливая стон запахов еще не испорченной временем кожи, еще не получившей поцелуев рой от шеи и к ногам, и волосы те еще некрашеные вдыхает парень, страхом захлебнувшийся. Но страх уходит – и вот то самое, тот миг, процесс, ведущий далее всю жизнь тебя в болото, откуда не выходят партизаны, ни звери, ни убитые за доброту. Играет музыка глухонемому, с рождения играет, веселит убогого, а тот лишь плачет.
Зачем мечтателем – не знаю, быть зачем? Кем станешь, если быть тебе никем? Быть может, в смысле жизни, которого не может быть, и есть то самое, нашедшее меня, триумф мой, власть моя над собою, земля моя, земелюшка, не бетонная, живая. Чувствую я, чую, почти потрогать могу, как бутылку в пивной, как сиську у Ассы пощупать, как процесс о вредительстве и долгом и безрезультатном самоубийстве. Когда все рухнет, когда все сверху упадет, я не замечу даже, я не смогу заметить то, что будет дальше. Я буду помнить лишь о том, том самом, что живее всех воплощенных в памяти и в небе, как в зеркале. В такое небо в ночи смотреть не перестанет быть приятно, и даже в кромешной, страшной, как в войну, на луге, где времени не будет даже после смерти. Я ни черта не понял бы, среди моих, о господи, прости мне жизнь мою, звезд, что ты мне посвятил сегодня, а завтра – ей, что я люблю так часто и всегда. Люблю бессмыслицы звезду, и так и будет. Я белая овца, кричу, машу рукой, вхожу в леса, но умираю таким вот, счастливым таким, моля себя: «Ну подожди, немножко подожди». А все равно мру крысой, не овцой, забитый палками и каблуками. Что это новое и кто его придумал? Ах, бог, за что такая честь мне выдумать тебя.