– Гхмдтрг, – Жа подавился осьминогом. Асса его поцеловала, и тот был сыт и любил вовсю. Грохотала талая музыка, свет стягивал свою одежду, за стойкой бара медленно капало с мужской рубахи на стол. Седая бабуля с красными губами указывала сынку пальцем на старые часы с гильотиной. Те остановились в тот момент, когда осьминог стал убегать с тарелки малыша, пьяного от долгого ожидания.
май, 1.
01:23
– Не знаю, как сказать о том, что у нас с Ассой был секс минуту назад. А нет, знаю. Мы занимались любовью, – так в книжках пишут. Я ее, она – меня, любили. Любили долго, пока не надоело и не выпустили все наружу. Снаружи оно умерло, а в нас еще осталась частичка живого, и ей теперь накапливать свою силу, но как ей помочь? Думаю, нужно ли помочь ей. Асса говорит – не нужно, ложись спать. А что, во сне и мучиться не нужно, и жить не приходится, нет варианта лучше.
– Ты с кем говоришь, малыш Жа? – прошептала Асса.
– Ни с кем, спи, хорошая.
май-мой, 2.
04:46
Он долго думал… Думал о том, о чем он думал. О чем? О чем он? Ах да, о том, что думал. И думал он, а думал ли он, а может, все уже придумали за него? И он лишь слушает свои собственные, а может, не свои вовсе мысли. Мысли, думает он. Вот оно что. Сел и думает, что думает, а на самом деле не думает совсем ни о чем. Встанет – думает – и идет, идет мысленно, усаживается – вновь думает, что не думает ни о чем. Встанет – летит. Ляжет, вот думает, что надо было лечь. А тут небо, небо ему не нужно, от него голова пустая становится, как от запаха девичьих цветочных вод, аккуратно так пахнущих, осторожно, неуверенно. И глаза у нее где-то там же, чуть выше тонкой материи фарфоровых ягодок цитруса и гибискуса на волосках и пупырышках нежной шеи, и еще выше пряных окрасов, загрызенных в беспоцелуйстве губ и в немоте носика. Немота. Немой.
не
мой
глухо-не-мой
вот уж точно.
Как, интересно, она чует свой собственный запах, неужели в точности, как и он, малыш Жа? Как и остальные? Не может такого быть. Лежит и думает, что думает о том, чего совсем нет – неба в точности не изрисовали на потолке, а значит, и не можно думать ему о румяных цветочных лугах, что простираются у ее ног, у ее пальчиков, совсем как детских, посмотреть – точно все мизинчики на ножке и ни одного другого пальца. Другого ни одного, ни другого. Как это? Жа встал и пошел, ясно, что остался на месте, но уже идет. В точности как по волшебству. Ой, как неправильно, пошло, некрасиво, вяло, его ноги-то не в мизинчиках. И мысленно его ноги ступают по ее весенним тропинкам, бесчеловечно втаптывая в зелень всю красоту ее, всю живость, пленительность ее. Он думал о том, о чем он думал? А думал ли? Мысль так глубока, а точно ли? Утонула. В луже.