– еще что-то было между тем и этим.
Костер пылал, но догорел закат. Асса прильнула, бесчувственная, бесцветная, уснула головой на своих же коленках. Малыш Жа ее укрыл своей старой джинсовкой, вплел одуванчик в копну ее червивых волос и оставил ее так. А сам принялся обтирать все тело свое ледяной из колодца водой, чтобы зазвенело в ушах и чтобы больше не слышать это дивное «тик-так, тик-так, так-так…».
– безвременно, когда-то, где-то, почему-
Любил запахи дома в деревне. Особенно после дождей проливных, иногда дождь идёт неделями без остановок, меняет формы, цели, звук, льет просто так, дает ожить, уснуть. Когда дверь дома нараспашку и коврик у порога уже насквозь пропитан влагой, что трудно понять, какого цвета он был до дождя, появляются запахи обойного клея, древней опилки в досках над головой и суховато-дубовой коры в том самом месте, где начинается прихожая. Она широкая и полупустая. Здесь вешалка для одежды, два стула, стол для гостей и не гостей, большой раскладной стол. За ним сидит малыш Жа, читает книжки, складывает из спичек домики, из пенопласта вырезает целые фрегаты, чтобы пустить их по бескрайним рекам луж и лужиц, направить команду матросов покорять уставшую от одиночества пустую землю. Напротив него за столом спит дедушка, он сильно пахнет, наверное, валерьянкой. Дождь сочится сквозь крышу, капает на стол, на щеки крошечного Жа, который прямо и теперь совсем не хочет плакать. Всё за дверями из прихожей кажется совсем не таким, как говорят об этом в Городе, дома с годами врастают в землю, старики врастают в землю, пахнет Смертью Виссарионовной и липким вареньем. Цветы на подоконнике – всегда герани, и, если их полить или листочек тронуть, они запахнут неприятно.
Прохладой бьёт сквозняк, окна вырываются наружу к пролетающим мимо каплям. Разводы на стёклах кажутся маленькому Жа его же картинами, нарисованными в прошлый жар пальцами по стеклу. Уснули комары и мухи, спрятались собаки в будке, коты у ног малыша Жа. Никто не произнесёт ни звука, лишь дедушка храпит и шелестит бумажный в клетку лист. В нем Жа напишет громкое: «Я ничего не жду».
Немного дальше, после игр, малыш идет перекусить. Пока живой, что бы ни сделал, все кушать да захочешь. Гремит холодильник – еще один волшебный звук. Когда открываешь дверцу, загорается лампочка, – пахнет молоком и домашним сыром. Маленький Жа делает себе молочные усы и смотрится в зеркальце у стены. «Кем будет этот человек сегодня?» – спрашивает у него зеркало.
Дождь немного поутих, теперь можно слышать не только свои биения и вальс улыбок, а слышать тихую жизнь на улице, где сейчас стрекочут тысячи насекомых, а где-то в стороне города слышен звук удаляющегося поезда, который далеко, а слышен, слышен. Растения скоро уснут, и тогда загорятся звёзды. Их миллионы, наверное, тут их больше всего. Маленький Жа завтра построит космический корабль и запустит его по другим уже млечным путям. Или разбудит деда, чтобы тот отправлялся спать в кроватку, а сам еще немного поживет, не вспомнит ничего, лишь только перевернет песочные часы, что у цветка стоят как вкопанные. Посмотрит на течение песка. Услышит вздох из маленькой избы в комнатке деда, увидит меж дверей – блеснуло ветром, кажется, кусочек платья дамы в желто-голубом, совсем еще какой-то молодой, и дамы в черном, старой навсегда. Их лица он увидит сквозь колбу без песка, они покажутся ему совсем как одинаковые, сестрички, только не близняшки, нет. Смешные отчего-то, да. Та, что в черном, махнет как-то обыкновенно рукой, не улыбнется, – зашипит, уставшая, и дедушка во сне сглотнет последний раз большого воздуха кусок. Песок осыплется весь вниз, и дамы пропадут на много лет. Малыш Жа останется в той кухне до тех пор, пока не прогремит еще одно такое утро, как было только что, как будто, и поплывут его фрегаты серых глаз по лужам слез, что пущены к ногам паршивой тети Времи.