июнь, 2.
01:32
Все хорошо, когда думать не приходится. Днем ощущаешь себя ввергнутым в кроватку детскую, пеленкой перевязанный, существуешь себе преспокойно, ешь, пьешь, мочишься аккуратно, словом, полная ахинея. Что может быть абсурднее жизни, спокойной и теплой, как в летнюю пятницу у моря, стоя трезвым и красивым. Ночь пришла, и ужас в доме стал казаться сахарным. Постоянным, как свет люстры. Удобным, как перчатка из кожи быка Ли. Смертельным, великим. Бог не видит малыша Жа по ночам. Тем более весь его свет в комнате – отражения теней в зеркалах, что повсюду тут разбросаны, как недочитанные вечно книги. Они видят его ноги в царапинах и в татуировках пьяных, они следят за его шагами, за каждым шорохом и заставляют его смотреть им же в глаза, скрипя, как плохой сон, и пытаясь задушить все воспоминания одними только взглядами и гигантской силой возмущения, ультразвукового рыка, бесноватого скучания по хозяину. Жа смотрит им в глаза – и видит лишь свои. Как бессмысленно смотреть в себя и думать, хоть на миг представлять, усомниться в верности чего-либо, быть их частью. Кто на кого смотрит?
01:33
Они с Ассой уснули в поле прямо на своих куртках, смотря на звёзды сквозь уставшие веки. Малыш Жа проснулся от холода, когда костер почти догорел. Укутал ее, куколку, в тряпки свои, отнес в дом на верхний этаж, где было окно размером с его воображаемую душу, и уложил в кроватку, и гладил груди, ноги, волосы и щеку бурую в цветах прохлады. Она неспешно засопела, но зубы сквозь шепнула в воздух: «Папа, не уходи».
А Жа ушел. В другую комнату, где не было ни окон, ни фотографий на стенах, ни шёпота сквозь сон. Малыш видел лишь на стенах этой комнаты – она принадлежала ей однажды, – та колыбелька разрисована была мелками, что держали ручки детские, святые. Родниковые, быть может, может, с молоком и вкусом мяты, но знает только бог и мама, какие были руки те. Рисунки выдавали из себя озера, пальмы, радугу и солнце без лучей, ещё коровку, поле, ветер, облака и надпись «счастье», что не разобрать, ведь буквы были слишком не совсем, а точно из себя, как «щ я с ь ц ф й е». Кровать и стол, и патефон, ещё две стопки книг, один портфель, один дневник, три красных и один зелёный карандаш, и чистый лист. А больше ничего. Жа лег на пол и стал считать, как долго времени могло пройти в годах от самых тех начал, когда она, родная Асса, взяла мелки и стала рисовать. Считал в годах, потом в неделях и в минутах, считал в шагах, в «апчхи», в слезинках, в криках, в урчанье живота, в любовных пламенных открытках, и в стуках сердца, и в. Чем? Не шевелясь, летал, летал, пока не вспомнил стук другого сердца. Уснул безвременно, навечно, если бы не утро.