Я вздрагиваю: по её щеке скатывается слеза. Она не умерла? Она воскресла? Нет, это не бред и не чудо, это всего-навсего накрапывает дождь. Я снимаю с себя куртку и накрываю ею беззащитное тело, прячу от воды, холода, всех тягот и гадостей этого враждебного мира. Прости, что оставляю тебя вот так, но мне нужно спешить. У меня всего один шанс отомстить, и с каждой секундой он всё меньше. Прощай, мы больше не увидимся. Что бы ни случилось впереди, назад я не вернусь.
Прежде чем двинуться в путь, я поднимаюсь в нашу теперь уже бывшую квартиру. Мне вспоминается, как мы первый раз попали сюда. Вся площадка в подъезде перед дверью была покрыта нетронутым слоем белёсой пыли: в квартире давно никто не бывал. Мы вскрыли шпилькой простенький замок и зашли внутрь. На стенах – семейные фотографии с выцветшими, но такими живыми лицами. В разбитой и любовно склеенной вазе – букетик сухих ромашек, которые даже сморщенные оказались в миллион раз красивей тех цветущих, что я видела на гладкой открытке. По бокам от заплесневелого телевизора в гостиной – стройные колонны дисков с кино, ни одно из которых я не видела, зато по обложкам изучила от и до: от «Апокалипсис сегодня» до «Я видел дьявола». Наконец, на кровати в зашторенной спальне – два истлевших седовласых тела. Каким-то чудом этим людям удалось сохранить свой светлый мирок посреди всего этого мрака – и что совсем удивительно, сохранить даже после смерти. Ночью мы похоронили их на детской площадке за домом, закопали в одной песочнице, а вместе с ними – их цветы и фотографии. Мы поселились в этой квартире и поверили, что она поможет сохранить благополучие и нам. Так и было почти два года. Может быть, так будет в этом месте и дальше – но уже не с нами.
Первым делом я проглатываю три таблетки от мигрени с гравировкой «М» и опорожняю залпом банку амброзийной сорянки – наш праздничный ужин, – чтобы в неподходящий момент меня не скрутил приступ головной боли или голода. Я прячу за пазуху пакетик с остальными эмками – наш общий запас, – чтобы было чем расплатиться за ценную информацию. Я надеваю другую куртку и натягиваю на глаза капюшон, чтобы моё лицо не помешало в поисках. Свинцовый кастет всегда со мной, но сегодня я засовываю в карман и нож, нет, лучше зазубренный, чтобы тот, кто мне нужен, на своей шкуре хорошенько прочувствовал то, что он сделал. Я всё ещё верю в справедливость – и знаю, где её искать.
Вена. Главная улица и артерия живьём гниющего города. Она широким кольцом окружает весь центр мегаполиса, вместо сердца у которого – гигантская Дыра. На её дне покоятся обезглавленные орлы и сдувшиеся купола – растоптанные символы небывалого величия. Однажды центр города накрыло плотным роем авиабомб – и действительно, величия как не бывало. Много лет назад, до моего рождения, до этой бомбардировки и даже до того, как небо заросло мясистыми опухолями туч, земля обесплодела, а город стал чернеть и разлагаться, – до всего этого на месте Вены была светлая улица, по которой гуляли счастливые люди и любовались красивыми домами – я листала потрёпанный путеводитель. Сейчас взгляду открывается совсем другой вид. Вдоль широких тротуаров тянутся бесконечные ряды дырявых металлических бочек, в которых ало пышут костры, не гаснущие ни ночью, ни днём. С обеих сторон высятся облезлые здания с грязно-мутными окнами и отваливающейся лепниной – неизлечимо больные великаны, одинаково угрюмые что в ночной темноте, что в дневном полумраке. А между ними бурлит широкая река: праздные обыватели, калеки, беспризорники, торговцы, проститутки всех возрастов, гендеров и ориентаций, безумные ораторы, торчки, ворьё, повязанные, религиозные фанатики, сектанты, мясники. Всё это гудит, скалится, суетится, пихается, ворочается, извивается – и бесконечно бредёт по замкнутому кругу. Здесь никогда ничего не меняется, как на картинке. И выглядит эта картинка куда потрёпанней, чем самый древний путеводитель.