– А почему тогда она сказала нам, что там было на допросе?
– Потому что думала, что мы сами все выяснили.
– Это очень странно.
– Помнишь, как она плакала? – спросил Джеймс. – Интересно, это были слезы страха или раскаяния?
– Я не разбираюсь в эмоциях настолько, чтобы точно сказать. Но все может быть.
– Давай пока не будем снимать со счетов эту Нину. Последим за ней какое-то время. Посмотрим, как она ходит на работу, как себя ведет. Я могу взять это на себя.
– Ага, леопардовая юбка! – Джон подмигнул ему.
– Нет, не из-за этого, – оборвал его Кюмри. – Просто чтобы удостовериться.
– Назначишь ей свидание?
– Это против правил, ты же знаешь.
Они вернулись в кабинет. Кюмри сел за стол и закинул руки за голову. Нина отшатнулась и провела рукой по лицу.
– Почему вы так реагируете?
– Типичное поведение типичнейшего полицейского.
– Да ну? – Он сощурился и наклонился к ней.
– А вот с этим – осторожнее, – предупредила она. – Я могу воспринять это как попытку заигрывания. Вам же не нужны проблемы, детектив.
– Не нужны. Как вы смотрите на то, чтобы показать мне лабораторию как-нибудь в рабочий день? Вдруг оттуда я лучше пойму, кто именно из вас сделал это?
– Запросто, – ответила она, – приходите завтра.
Выходя из участка, она специально обернулась, надеясь поймать взгляд Кюмри. Он разглядывал ее ягодицы.
3
Ему казалось, что кровь не остановится никогда. Он возил ногой по полу, чтобы оставшимися в живых пальцами почувствовать, теплая ли на деревянных досках жидкость. Только часа через четыре нога начала прилипать к полу, и еще через час то, что было на полу, полностью засохло.
Рана начала покрываться липкой корочкой. От этого было еще больнее: когда он пытался пошевелить ногой, она вскрывалась, корочка трескалась, и из-под нее сочилась свежая сукровица, обливая ногу горячей жижей. Он просидел так до ее возвращения, в полной темноте и тишине, прерываемой только своими рыданиями.
Роберт всегда считал, что самая большая боль, которую он чувствовал, было его падение со второго этажа их дома, когда ему было пять лет. Он тогда переломал себе несколько костей, включая до сих пор не зажившее повреждение шейного позвонка. Он высунулся из окна слишком сильно, чтобы посмотреть, куда Карл пошел гулять с мальчишками без него, и не удержался на подоконнике. Мама была сильно расстроена, она ругала брата, и Роберту было стыдно за это. Больнее всего был именно этот стыд, ведь он знал, что Карл ни в чем не виноват. А мама считала, что он обязан был взять младшего с собой, тогда бы с ним ничего не случилось.
Сейчас Роберт мог бы написать диссертацию о боли, потому что теперь, как ему казалось, он знал об этом все. Та боль вовсе не была болью вообще, ведь тогда он был маленьким мальчиком, и скорее всего, помнил он именно душевную боль – тот самый стыд, – а не физическую. Сейчас он прочувствовал все краски настоящей, человеческой, телесной боли. Она прорывалась сквозь его сознание и путала разум. Он был готов умолять Нину о прощении, только чтобы она дала ему таблетки от этой адской боли. Он был готов сам признаться в убийстве, лишь бы она помогла ему не чувствовать больше этого. Не готов он был только мириться с этой болью, потому что пять часов подряд она высасывала из него все силы.