В воскресение радостные и счастливые Ерофей со своей Софией выходили из храма после венчания. Отец Филарет просто светился от радости во время таинства венчания. Несмотря на скромность нашего храма, обряд прошел торжественно и возвышенно. Даже звон маленького колокольчика, умещавшегося на моей ладони, других колоколов у нас еще не было, мне показался полноценным колокольным звоном.
Лукерья Петровна, несмотря на скудность нашего бытия, организовала просто шикарный свадебный стол. Госпожа Маханова выделила из своих неприкосновенных «нижних подвалов» целых три бутылки с градусами. Абсолютно все кто мог, приехали в Усинск, поздравлять и чествовать новобрачных. Лишь в двух острогах осталось по трое караульных, да почти все новички, успевшие спуститься в долину, остались в Матвеевском, кроме семей двух новых кузнецах и оказавшихся то же кузнецами Ивана Подковы с братом. Прослышав о них, Петр Сергеевич сразу же взял новичков в оборот и заводскими силами перевез их в Усинск.
Вечером, сославшись на усталость, я ушел в госпитальную юрту. Госпиталь наш был пуст, отослав потянувшихся было за мной Митрофана и Евдокию, я остался один. Грусть и тоска охватили меня, впервые за многие годы я заплакал.
В моей жизни было три женщины, которых я любил. Были конечно по молодости еще увлечения, их я позже для себя называл интрижками. Первая моя настоящая любовь пришла ко мне на фронте. Это была двадцатилетняя медсестра нашего медсанбата. Она погибла в сорок третьем. Тогда я плакал последний раз в той жизни. После войны был страстный роман с будущей моей первой женой, закончившийся для меня зоной. И я скорее всего стал бы просто женоненавистником, но на моем жизненном пути оказалась еще одна женщина, с которой я в итоге прожил много лет в счастливейшем браке.
Оказавшись здесь в восемнадцатом веке в чужом теле, моя личность, душа остались прежними. Но старый хозяин моего теле не исчез бесследно, осталось много того, что называется мышечная память. Постепенно, я понял в общих чертах кем был прежний хозяин моего тела. Я быстро разобрался в житейских дебрях восемнадцатого века. Но вот отношение к противоположному полу осталось неизменным: женщина — друг, товарищ, дочь, внучка. Никаких волнений крови и бурления гормонов. Память о моей жене и верность этой памяти стали просто моей второй натурой. Физически я стал двадцатипятилетним человеком, но душа и личность остались прежними, душой и личностью человека прожившего больше восьмидесяти лет. Наиболее комфортно мне было общаться с дедушкой Фомой. Просто с силу его возраста. И с отцом Филаретом. Он знал обо мне то, что я не знал о себе сам, а именно: зачем и почему я здесь.