И он указал на редкий перелесок, за которым рисовалась на фоне блёклого октябрьского неба колоколенка сельской церкви.
* * *
В Павлово мы задерживаться не стали. Не застав там Богданского — штаб-ротмистр передислоцировал свой отряд в село Большой Двор, на соединение с главными силами куринцев — мы дали передохнуть лошадям, наскоро перекусили от щедрот местного старосты и двинулись следом за павлоградцами. Проводниками с нами отправились двое мужиков, тех самых, которых мы видели давеча на дороге. Тот, что постарше, крестьянин одной из окрестных деревень носил имя Герасим (я едва не поинтересовался, есть ли у него собака, и не Муму ли её кличут) с физиономией, до самых глаз заросшей чёрной, с проседью, проволочной бородой. Сидел он на неказистой, лохматой, словно дворовая собака Жучка, кобылёшке «охлюпкой» — седло заменял кусок овчины, прихваченный подобием подпруги, а вместо стремян ноги в лаптях с онучами Герасим вдевал в верёвочные петли. Вооружён он был упомянутой уже косой в дополнение к французскому сапёрному тесаку со страхолюдной пилой на обухе, продетом, за неимением ножен, в лыковую петлю.
Второй сопровождающий, житель Павлова по имени Гнат, был лет на десять моложе. Он мог похвастать куда более богатым снаряжением. Лошадь его, явно трофейная, приученная ходить в строю, красовалась под хорошим седлом, которое Ростовцев объявил французским, строевым. Сам всадник щеголял в четвероугольной красного сукна шапке и синем гусарском ментике со споротыми шнурами. На вопрос ростовцевского ординарца Прокопыча, зачем он испортил эдакую красоту, Гнат ответил: «а как же не спороть-то? Наши мужички как увидят снурки — разбирать не станут, оглоушат ослопом, как прочих хранцузов. А те снурки я Матрёне отдал, младшенькой своей, кровиночке — она, даром что несмышлёная, всего пять годков от роду, а до всякого рукоделья шибко охочая. Пу-ущай порадуется!..»
Вооружился Гнат на зависть любому «самооборонцу». Вместо косы пика, настоящая, уланская, с двуцветным красно-белым флажком-флюгаркой на красном древке и с кожаной петлёй для руки; на поясе — драгунский французский палаш в жестяных ножнах, когда-то блестящих, а теперь обильно тронутых рыжей ржавчиной. Из-за кушака высовывался старинного облика пистолет — судя по форме ручки и уцелевшим кусочками перламутра, некогда составлявшим богатую инкрустацию, персидской или турецкой работы.
— На Сухаревке пистолю-то укупил? — спросил Прокопыч, разглядывая грозное оружие. Гнат успел похвастать, что до «пришествия Бунопартия» частенько ездил в Москву — возил на продажу платки и шёлковые шали с ткацкой фабрички, которую держит его брат и трое других жителей Павлова, тоже промышляющих ткацким ремеслом. «Потому, мне доверие есть! — говорил он. — Весь товар распродам, всё, что велено, закуплю на рынке, ни на полушку в обман не введу!»