Сына я нашла в лечебнице. Он был истощен. Десять дней почти голода. Десять дней поддержания магического резерва своих артефактов, под прикрытием которых они преследовали предателей. Открытый бой, магический и физический. Семеро адептов были ненамного лучше его. Через две недели лечения и восстановления, прямо из больничной палаты мой сын пропал. Три дня я умирала заживо. Ведь в день пропажи по всему городу были разбросаны листовки:
«Умри, убей себя Катарина дэс Вильямс и твой сын будет жив и отпущен на свободу».
И лишь понимание и неверие слову предателей, играющих на чувствах матери останавливало меня от шага за пределы, в объятия леди смерти. Я была готова на все. Три дня я умирала заживо. А вечером на окраине города прогремел взрыв в одном их заброшенном доме, под защитой своего артефакта там среди выживших был мой сын. В руки преступников его сдал главный целитель, ему обещали взамен снять проклятие с сына. По всему королевству волнами распространялся страх. Звучали все чаще взрывы и учащались нападения. Заголовки газет каждый день сотрясали новостями о нападениях и пострадавших.
– Мам, ты помнишь Алекса?
И сердце мое сжалось пропуская удар. Я не думала о нем с той ночи, нет, я старалась не думать о нем с той самой ночи. Но стоило услышать его имя и все внутри сжалось и замерло. Я помнила его, не забывала его глаз, его рук и его запаха. Лишь во снах я была с ним, тонула во тьме черных глаз и лежала на его груди, как тогда, наслаждаясь его нежными и невинными ласками.
– Да сын, помню, он … твой друг. Но он почему-то перестал бывать у нас и кажется даже не пишет.
– Да, он мой друг. И нет, он пишет. Точнее писал, рас в месяц, а иногда и чаще. Он окончил учебу и был отправлен на практику в родной город, у него там семье, мама, младшая сестра и отчим. Там же, после практики, остался служить в городской страже. А сейчас не пишет. Он писал раньше о многом и о заговоре, и о перевороте тоже писал. Переживал о нас, особенно из-за пророчества. И вдруг перестал писать, совсем. Я хочу навестить его. Это не далеко, всего десять часов поездом, он в городе Венсия, что на берегах трех рек. Ты не против?
– Я поеду с тобой.
– Мама, я способен постоять за себя, не стоит. Что с тобой? Ты побледнела, а руки похолодели.
– Я еду с тобой. И… позволь прочитать его письма, пожалуйста.
«Мой милый друг…»
С этих слов начиналось каждое письмо Алекса. Сначала письма были полные надежд, ожиданий и веры в свое будущее. Потом письма стали откровеннее и тактичнее в некоторых вопросах одновременно. Все больше боли и печали, горечи и разочарования было в них. Он разочаровывался во всем и всех. Из писем я узнала о его сестре всего шести лет от роду. О его матери. Она была прорицательницей и родила сына не от того, кого следовало, хотя имени отца так и не открыла. Ее дар сковали ограничителями, но они сработали криво. Сначала вместо будущего она видела прошлое, обычно то, что прячут за семью замками. А потом будущее вернулось в видениях, но стало причинять ей физическую боль. Ограничители сняли, но ситуация не изменилась, ее видения были редкими и болезненными, часто расплывчатыми и не точными. Сначала злоупотребление алкоголем, за которым она пряталась словно за ширмой, глуша боль и способность видеть будущее и прошлое. Потом курительные смеси, дальше запрещенные травы и зелья. А теперь совмещение всего этого. Но видения не уходят. Когда он уехал на учебу, его мама сошлась в сожительстве с местным головорезом. Не просто бандитом, а главарем, да еще и контрабандистом известным на все королевство и за его пределами. Но ни разу не пойманным на горячем, а поэтому ни в чем официально не обвиненным до сих пор. У них родилась дочь, почти сразу. Его милая сестричка. И у нее тот же дар, что и у мамы. Отец скрывает от властей дар девочки, да и саму девочку старается не демонстрировать. Он часто пользуется ее даром в своих не законных делах, называет это семейным делом. И каждое его письмо, пропитанное болью и отчаяньем все больше говорило о том, что он подходит к черте, переступив которую, он потеряет себя, свою душу. Он уже намекал на уступки отчиму, от которых не мог отказаться, иначе бы пострадали его мать или сестра. Но при этом, каждое его письмо заканчивалось одинаково.