Пользуясь последними погожими солнечными сентябрьскими деньками Марина старалась гулять с детьми больше, чем обычно. Четырехмесячный Даня безмятежно сопел в коляске, четырехлетняя Даша носилась вокруг вприпрыжку, разыскивая в траве под деревьями округлые, гладкие, матово-поблескивающие каштаны и набивая ими карманы. Когда место в карманах заканчивалось, что случалось довольно скоро, она ссыпала добычу в мамину сумку и продолжала собирательство. Марина, стараясь остаться незамеченной, потихоньку выбрасывала их обратно в траву.
Отвлечь Дашу от увлекательного занятия могли только кленовые листья. Нестерпимо желтые, ажурные они устилали землю сплошным ковром. Букетами из засохших и свернувшихся в трубочки кленовых листьев дома были уставлены все горизонтальные поверхности. Живописным дополнением к ним служили ярко-красные гроздья рябины. Забравшись на вкопанную в землю выкрашенную в синий цвет шину, служившую ограждением для увядающей клумбы, Даша дотянулась до ветвей рябины и отломила одну гроздь – тяжелую, глянцевую, с парой побуревших листьев и тут же выронила от испуга.
«Ай-ай-ай, как же тебе не стыдно деревья ломать? Хулиганка малолетняя,» – заголосила неслышно подкравшаяся сзади бабка. – «Зачем тебе эти ягоды? Поиграешь и выбросишь. А птицам зимой кушать нечего будет.»
Даша замерла на шине, точно испуганный заяц под кустом. А бабка, пригвоздив беззащитную жертву к месту, распалялась: «Совсем родители вас не воспитывают. Зачем только рожают? Все деньги, деньги гребут. Мало им. Вот вы и вырастаете наглыми и безответственными. Гневные рассуждения завели бабку, как водится, в такие дебри, которые к сорванной ветке отношение имели весьма отдаленное. Каждый раз, когда она тыкала в Дашу пальцем, та вздрагивала.
Марина взгромоздила коляску с Даней на тротуар, влезла между старухой и дочерью, загородив ее и спокойно, тихо, почти шепотом начала ругаться: «Старая ты кошелка, ты что себе позволяешь? Как ты смеешь пугать моего ребенка? Ползи под свой камень, гадюка, и сиди там молча, пока не придавили. Посмеешь еще раз открыть свой поганый рот на мою дочь, я натолкаю тебе в глотку земли вот с этой клумбы и буду смотреть, как ты сдохнешь, сука. Уяснила, убогая?»
В продолжении этой речи бабка начала пятиться к подъезду задом, словно рак, периодически разевая рот, дабы что-то сказать, но тут же его захлопывала. Едва ли ее пугали сказанные Мариной слова, скорее невозмутимый тон и тихий голос. Все сказанное звучало как список дел на предстоящий день, а не пустые угрозы, и бабка струхнула.