Озноб пробил все тело, рука протянулась к стене намереваясь оставить отметку.
– Ещё один день, пора… – прохрипел узник, чувство времени стало интуитивным, – наступит пора, и меня вынесут из этой могилы в настоящую.
Единственный хозяин этой камеры боялся лишь упустить счет. Каждый раз, как отворялась входная металлическая дверь в темницу, он вздрагивал, просыпался и царапал грязным ногтем по штукатурке. Хотя поверхность стен была мягкой, и песчаной, за ней пряталась непробиваемая графитовая стена, которая ни градуса не выпускала наружу, и также не впускала в себя ни холода, ни жары, поэтому в темнице царил погребной холод и сырость, которая мало–помалу превращала его легкие в болезненное решето.
Свет в темницу приносили редко, когда узники сами просили об этом, но это случалось так давно. Единственным органом чувств оставалась кожа, особо чувствительная на кончиках пальцев, которые острожники берегли с нещадным фанатизмом. Узник мог ослепнуть от темноты.
Но узник не ослеп.
Бедняга прозяб, ощупал царапины на стене и сильнее укутался в свое тряпье, которое раньше служило ему одеждой, пробурчав себе под нос несвязные фразы, прислушался. Его глаза привыкли к отсутствию света, его дыхание казалось судорожным и болезненным – сырость доставляла ему адские мучения, по средствам сухого кашля, грибка и язв.
Острожник никогда не думал бежать – это невозможно. Единственный выход вел наверх, туда, откуда его привели. Лифт спускался лишь иногда, но никто никогда не посещал его, заключенный всячески старался отогнать от себя мысли о том, что его закрыли навсегда, бросили гнить в сырости и темноте, слышать постоянный шелест тараканьих лап у себя над головой. Выход, не зная усталости, стерег автоматический пулемет, который в отличии от преторианского стража, никогда не дремал.
Ему казалось, ещё немного, и он заболеет – и это окажется его последняя болезнь, тогда он умрет, тогда все закончится. Его мертвого скинут в яму, закрыв за ним крышку мусорной шахты, и тогда, его острог опустеет навсегда, его даже не сожгут, его даже не оденут в погребальную одежду. Никаких почестей, никаких гостей на похоронах.
Но им давали такие мощные лекарства, после которых хотелось жить, которые придавали сил на месяцы вперед. Зачем? Что бы продлить мучения? Лучше бы его тело обглодали голодные крысы, там внизу.
Узник все ещё помнил те незнакомые голоса и стоны, эхом долетающие до его камеры, откуда-то сверху, через маленькое отверстие вентиляции – из комнаты пыток. Огромного длинного зала, уставленного орудиями агонии и извращенных человеческих умов.