Мне очень хочется спать. А еще избавиться от остатков ликёра в желудке. А еще отхлестать его по щекам. И поцеловать. И сказать, как он мне дорог.
— Что ж ты так накидалась? — Смешок. Добрый. Непрезрительный. — Первый раз?
— Ага. Мне так плохо, Митчелл! — жалуюсь я.
Он понимает слова буквально и ставит на стол передо мной металлическую миску для замешивания теста. И вовремя. Содержимое желудка обильным потоком выливается в миску, марая блестящие бока и унося с собой пряди моих волос. Рука Митчелла придерживает волосы на затылке, пока меня выворачивает снова и снова. Я больше никогда не буду пить.
Давай! Скажи ему, как ты его любишь! Жалкое существо, перемазанное рвотой. Дотрагиваюсь языком до шершавых зубов и содрогаюсь от омерзения.
— Это ничего, ласточка. — Тон сострадательно, а ладонь гладит меня по взмокшей спине.
Сердце ноет от его близости и недоступности.
— Митчелл, я отвратительна.
— Вовсе нет! Пойдем-ка, умоемся!
Митчелл поднимает меня со стула. Я в его руках словно тряпичная кукла. Он наклоняет меня над раковиной и включает холодную воду. Митчелл умывает меня размашистыми движениями ото лба и почти до шеи. Тщательно промывает пальцем губы, и я хочу, чтоб его пальцы не отрывались от моих губ никогда. Я хочу их целовать. Митчелл заботливо отмывает запачканные волосы. Ага, моет меня в раковине, как ребёнка, который насвинячил.
Митчелл подаёт мне полотенце, и я промакиваю лицо. Мне стыдно.
— Садись! Сделаю тебе кофе.
Он убирает миску со рвотой, которая пахнет мерзостью с нотками лимона.
— Кофе это же неполезно! — язвлю я.
— Когда перепил, эспрессо не помешает.
Он включает кофе машину, подставляет под стальной хоботок маленькую белую чашку.
Машина сначала жужжит, а потом переключается на хлюпающие звуки. Митчелл ставит передо мной чашку, над которой поднимается ароматный дымок.
— Пей. Не по глоточкам. Всё сразу! Быстрее протрезвеешь.
Я повинуюсь. Кофе горячий, и я сразу обжигаю язык и нёбо. А ещё он кисло-горький. Ликёр был вкуснее.
— Молодец. Теперь пообещай мне кое-что.
— Что? — спрашиваю, стараясь не встречаться с ним взглядом.
— Не напиваться, пока тебе не исполнится двадцать один. Взамен я пообещаю, что в твой двадцать первый день рождения отведу в самый гламурный бар Нью-Йорка, и напою чем захочешь, а, главное, провожу домой, — усмехается он.
— Обещаю!
— Я так за тебя волновался. Ты понимаешь, что могло произойти, если б я не успел вовремя?
— Он бы меня ударил, — говорю я простодушно. — Мне не привыкать, Митчелл! Ты же видел мою спину.
Он вновь опускается передо мной на колени, сжимает мои руки в своих и, поймав мой взгляд, говорит громко и горячо: