Ее губы тонули в облаке дыма, который она так старательно нагоняла на себя вместе с королевским, почти неосязаемым высокомерием. Пухлые темные губы и напевные глаза – должно быть, она была сама от себя в полнейшем восторге.
В этот момент дверь отворилась. Отец семейства вошел в библиотеку.
– Не спите еще, пташки.
Вера ответила отцу широкоротой улыбкой, а Полина молчанием.
– Полина, – обратился он к дочери, словно желая разбередить то, что и так было надорвано. – Я слышал, что ты нагрубила графине Марьиной.
– Кошелка уже нажаловалась?
Иван Тимофеевич повел головой вниз, будто отмахиваясь.
– Я сотни раз просил тебя проявлять уважение к моим знакомым.
– А я просила тебя не докучать мне своими бреднями.
Вера приоткрыла рот и уставилась на сестру. Иван Тимофеевич буркнул что-то и вышел.
– За что ты так с ним? – спросила Вера с укором.
– Надоели. Все надоели. Лезут ко мне с этими глупостями чуть ли не каждый день. Я дышать хочу, Вера. А здесь не могу.
– Это не повод ни во что не ставить человека, который тебя…
– Что? Вырастил? Вера, прекрати сыпать банальностями.
– Я лучше вообще все прекращу.
Вера направилась к выходу, а Полина, часто задышав, смотрела на нее.
– Его душонка не может переварить того, что мир становится для него менее удобным. Вместо того чтобы приспособиться, осознать необходимость перемен, он ноет и средневековыми мерами пытается оставить все как есть. Да он же спит и видит, когда мы с тобой выполним свое единственное предназначение – разродимся дюжиной писклявых отпрысков! Невозможно остановить прогресс, можно лишь идти рядом и не мешать ему. Я не понимаю… «Воюй за нас, крестьянин! Но я и не подумаю дать тебе человеческое существование. Потому как ты раб, а я помазанник божий».
– В людях нас поражает то, что мы не хотим в них видеть.
– Пожалуй.
– Но все же…
– Но что? Мне спустить ему это только потому, что он мой отец?
– Люди так и делают.
– Тогда я к ним не отношусь.
– К кому? К людям?
– Ты стала слишком колка.
– Хочешь сказать, начала давать тебе отпор?
Полина удивленно и холодно подняла брови.
– Можешь теперь и от меня отречься, раз родственные связи для тебя ничего не значат. Как только человек перестает быть твоим единомышленником, то исчезает, верно? – продолжала Вера запальчиво.
– Не надо утрировать. Ты себя держишь как многогранную натуру, а других видишь шаблонными.
В представлении Веры люди мало что понимали в этом политическом разноголосии и выбирали, к чему примкнуть, скорее, на фоне оболочек, чем зря в корень. Она жаждала познать, хоть на миг приоткрыть великую тайну жизни, нашего пребывания здесь. Тайну, которая так странно была безразлична большинству ее знакомых. Она смеялась с ними, и она же без сожаления с ними расставалась.