– О, оно было бы превосходным, если бы ты вернулся на улицу к празднику.
Понятно было, что он желал, чтобы я убрался прочь.
– Значит, я не хочу себе превосходного времени, я хочу найти…
Он был вспыльчив.
– Но ты должен уйти; без сомнений, тебе понравится снаружи!
– Изволь… – начал я грубить, сильно раздражаясь, но кто-то перебил меня.
– Не разговаривай с гостями в таком тоне! – чётко крикнул толстый человек с дымившей сигарой в руке, похожий на купца или, по-современному, предпринимателя.
– Хорошо, не волнуйся, – отвечал подавленный музыкант. – Как тебя зовут, друг мой? – снова обратился он ко мне.
– Тоби Офори. Где я могу найти мистера Кампая?
– Кого?
– Мистер Офори хочет видеть Номада, – разъяснял предприниматель. – Что ж, он на втором этаже, на балконе.
Музыкант вернулся за пианино и начал бегать костлявыми пальцами по клавишам, играя странную, сумасшедшую мелодию, ударяя по ним всей своей силой. Прошёл очень глупый, бесполезный момент, который сбил меня с нити рассудка ещё сильнее, ведь он и без того был сбит этой ночью, и от которого я уходил, поднимаясь наверх по правой лестнице; момент, похожий на звучание пианино в жуткой таверне из позапрошлого столетия.
Справа оказалась арка, которая вела в открытый коридор, находившийся над тем самым пассажем внизу и из которого я увидел свой пустующий в темноте домик. Я прошёл по коридору и отворил белые двери, и полупрозрачные занавески налетели на меня, гонимые ветром. Я увидел его. Он стоял так же неподвижно, наблюдая за вечеринкой сверху. Шум усиливался, пока я приближался к нему.
Звуки дыхания и моих шагов тонули в шуме, но он, словно ощущая движение, повернулся ко мне. На нём элегантно сидел чёрный фрак, он снова держал бокал в левой руке. С грустным, строгим, волнующим выражением лица он смотрел прямо в мои глаза. В какой-то момент он улыбнулся, и я вновь увидел его искреннюю улыбку.
– Прекрасная ночь, чтобы снова встретиться, не правда ли?
Действительно, прекраснее и страшнее ночи не могло быть, чтобы снова увидеться с ним. Воздух провалился в ту ночь, вечеринка разгорелась в ярком свете. Переживаемое мною время, полное безумства и необыкновенности, навевало предчувствие, что что-то должно было произойти. Сначала я боялся Кампая и пытался осознать отчего. Я был поражён: изменчивость в честном лице всегда удивляет, интересует и указывает на свою же эмоциональную скупость. Я видел полёты незнакомых мне чувств и таинственных мыслей в его выражении. Уже не молодой, Номад был чертовски красив, его светлые волосы, приятные светящиеся черты смуглого лица были роскошны; то грусть, то скука выражались в них, а в серых глазах, чей взор проникал в меня, виднелось глубокое разочарование. Кампай понравился мне, но, стоя рядом с ним, я невольно ощущал страх, от которого позабыл обо всём: и о том, зачем здесь оказался, и о том, что мне бы следовало делать. Что хорошо, что плохо, всё смешалось, я перестал признавать границы, а также понял, что у Номада не было никаких границ: наружность его, казалось бы, должна была выражать расцвет жизни, но в действительности, напротив, выражало лишь скуку и уныние, потопленные в подавляемых ненависти и злобе, даже когда он улыбался искренне и светло. Сквозь шум раздался треск, и очередной красочный фейерверк взлетел ввысь.