*
К началу мая погода снова улучшилась: дожди прекратились, а после утренней свежести приходили по-летнему жаркие, напитанные солнцем дни.
Феликс Янович, окончив службу, торопливо шел в хлебную лавку, покупал там сдобный калач или кулебяку с капустой и шел на берег реки. Там он сидел, ужиная за книгой и дожидаясь, пока горизонт погаснет, подернется лиловой дымкой, а берег затопит мягкая уютная темнота. Как раз в этот час в кустах повсюду просыпались маленькие певцы – серые и невзрачные внешне, но заставляющие его сердце замирать в бесконечном томлении.
Однако второй день мая нарушил этот тихий весенний порядок и внес горестное недоумение в душу начальника почты.
Новость прилетела вместе с почтальоном Тимошкой, который, опоздав на службу, влетел в здание почты – бледный и взмыленный, словно бегом бежал всю Воскресенскую улицу. Впрочем, так оно и было.
– Что вы себе позволяете?! – Аполлинария Григорьевна по такому случаю даже позволила себе встать из-за телеграфного аппарата. Зная, что Феликс Янович, скорее всего, смолчит и ничего не скажет мальчишке, госпожа Сусалева сочла своим долгом устроить разнос провинившемуся Тимохе. Обычно мальчик терялся под ее строгим взглядом, опускал глаза и тер покрасневшие уши. Однако в этот раз он даже не обратил внимания на тон телеграфистки.
– Слыхали?! Слыхали, что стряслось-то?!
Аполлинария Григорьевна изумленно уставилась на него, а Феликс Янович встревоженно поднял голову, оторвавшись от груды писем.
– Девицу Рукавишникову убили ночью!
Аполлинария Григорьевна застыла на месте, а Феликс Янович недоуменно затряс головой, словно пытаясь отогнать муху.
– Что?! Что ты сказал?
– Убили, – потрясенно повторил Тимофей. – Рукавишникову. Ночью.
– Что за лиходеи?! – Аполлинария Григорьевна взяла себя в руки, позволив гневу сменить первое потрясение.
– Не знаю, – Тимофей шмыгнул носом. – Там народу набежало. И городовые свистят.
– Ну, что же, значит, разберутся, – сурово сказала Аполлинария Григорьевна. – А у нас своих хлопот хватает. Иди-ка выпей холодной воды и успокойся.
Тимофей, хлюпая носом, пошел в сени, где стоял бочонок холодной питьевой воды. А Феликс Янович, пожалуй, впервые в жизни почувствовал к госпоже Сусалевой что-то вроде зависти. Ему пришлось приложить гораздо больше усилий, чтобы взять себя в руки и вернуться к почте. Конверты как рыбины скользили между пальцев, пачки газет казались неподъемными вязанками дров. Буквы и строчки мелькали перед глазами, смешиваясь в нечитаемый узор. Слова Тимофея никак не укладывались в голове. В какой-то момент Феликс Янович почти убедил себя, что парнишка ошибся. Не может такого быть, чтобы Аглая Афанасьевна была мертва.