К удивлению начальника почты, даже всегда невозмутимая как портрет телеграфистка Аполлинария Григорьевна не удержалась от едкого комментария.
– Похоже, ваша любимая поэзия, Феликс Янович, сводит приличных людей с ума. Бедный Егор Мартынович совсем свихнулся на почве стихов. Его матушка говорит, что он забросил дела, и отец грозит выгнать мальчишку из дому. А все из-за глупых фантазий, что стихами можно прокормиться.
– Я слышал, что в столице талантливый человек, на самом деле, может жить за счет своих литературных трудов, – заметил Феликс Янович.
– Уж вам-то не стоит поддерживать подобные слухи! – отрезала Аполлинария Григорьевна.
Она отказывалась верить в том, что кто-то может настолько всерьез любить стихи, чтобы платить за них деньги. Нет, безусловно, иногда послушать их можно – также как цыганскую гитару, или пастушью дудку на майском лугу. Но литература никак не могла быть серьезным занятием достойного человека.
Бурляк с его смехотворными обвинениями стал притчей во языцах. Впрочем, сам Муравьев, делал вид, что это происшествия нимало не задело его. И мало кто, кроме начальника почты знал, что это всего лишь поза, призванная спрятать от всего мира плачущее лицо несчастного Пьеро.
Во стороны всем казалось, что гораздо больше случившимся был задет юный Струев. Феликс Янович не удивлялся этому, вспоминая, какие влюбленные взгляды бросал Павел Александрович на своего кумира.
Муравьев был для юноши живым божеством, любые поступки которого полны глубочайшего смысла, а любые пороки – извинительны. Впрочем, в реальные пороки своих кумиров поклонники, как правило, просто отказываются верить. Поступок Бурляка был для Струева своего рода святотатством, и Павел Александрович рвал и метал в поисках возмездия. Сначала юноша пытался вызывать Бурляка на дуэль, хотя при их социальных различиях это было абсолютно неуместно. Затем Струев пытался подать заявление мировому судье Перфильеву, требуя арестовать Бурляка за клевету. Здравомыслящий Артемий Семенович Перфильев потратил почти час, убеждая неистового юношу забрать заявление обратно, чтобы не начинать весьма хлопотливый и при этом бессмысленный процесс. Убедить удалось лишь тем фактом, что клевета в пьяном состоянии – а Бурляк был в стельку пьян! – вряд ли может рассматриваться как серьезное оскорбление чести. Тем паче, сам господин Муравьев вовсе не чувствует себя оскорбленным, и рассказывает о случившимся, скорее, как о курьезе.
Мало-помалу Струев несколько успокоился. Тем более через несколько дней эпизод с клеветой заглушило другое, гораздо более громкое и страшное событие.