Феликс Янович наклонился, чтобы поближе рассмотреть бусины и заметил на полу темно-бурые пятна. В тусклом свечном свете кровь выглядела почти черной. Позади Колбовского натужно закашлялся Бурляк.
– Не вынесу я… Пойдемте на воздух!
Феликс Янович не стал задерживаться.
*
Гибель Рукавишниковой, которая еще накануне была счастливой невестой и объектом зависти многих коломенских дам, потрясла всех неожиданностью и нелепостью. Пожалуй, не нашлось человека, для которого это страшное событие не явилось бы напоминанием о том, что «все мы под Богом ходим» – как и сказал отец Вадим на воскресной проповеди. Никогда еще жизнь не казалась такой непредсказуемо хрупкой как в первые дни нынешнего мая.
Муравьев, казалось, был убит случившейся трагедией. Он заперся у себя в номерах, и несколько суток к ряду не выходил оттуда, явившись лишь на отпевание в церковь Петра и Павла.
– А несчастный жених не забывает бриться, – заметил Петр Осипович, с которым Колбовский стоял в церкви бок о бок.
Муравьев, действительно, был безукоризненно выбрит и одет не менее элегантно, чем обычно. Феликс Янович отметил, что байроновская бледность и заостренность лица делали поэта еще интереснее внешне. Однако при этом Алексей Васильевич казался полумертвым: его лицо было застывшим и безжизненным, движения – механистическими. Словно произошедшая трагедия не просто выбила его из колеи, а лишила какой-то жизненной силы, или даже самой души, оставив лишь оболочку, двигающуюся по инерции.
Совсем иначе выглядел неизменный спутник поэта – Павел Струев. Стоя за спиной патрона, тот, казалось, наоборот – был преисполнен какой-то энергии, которая не давала ему оставаться неподвижным. Он поминутно то поправлял воротничок, то трогал мочку уха, то крутил головой, бесцельно блуждая взглядом по храму. Почти болезненный румянец на лице выдавал с трудом сдерживаемое возбуждение. Наконец, ближе к концу службы, он не выдержал и, развернувшись, начал осторожно пробираться к выходу из храма. Почти машинально Феликс Янович последовал за ним.
Струев спустился с высокого крыльца храма и встав около правого придела, достал папиросы. Его пальца слегка тряслись. Затянувшись, юноша поднял глаза в небо и неожиданно улыбнулся. От этой улыбки его лицо расслабилось и стало совсем юным.
– Вас тоже утомляют долгие службы? – небрежно поинтересовался он у Струева.
Юноша слегка вздрогнул: уйдя в свою мысли, он не заметил приближения начальника почты.
– Ну, не то, чтобы утомляют, – неловко начал он, – я, в целом, не выношу всю эту церковную тягомотину. Все эти молитвенные завывания. По-моему, в них нет никакой истинной святости.