– Позвольте, но я не должен перед вами отчитываться, – не выдержал начальник почты, – Тем более, не могу отвечать за действия исправника…
– Сомневаюсь, что господин исправник действовал так из-за прихоти, – Аполлинария Григорьевна продолжала сверлить Колбовского взглядом. – Надеюсь, вы никак не скомпрометировали наше учреждение?
– Разумеется, нет, – пробормотал Колбовский и в очередной раз с тоской подумал, что, будь он религиозным человеком, то давно бы уверовал, что эта женщина ниспослана ему в наказание за грехи всей предыдущей и будущей жизни. Он почти стыдился себя за то, что не мог дать ей отпора. Но подобная резкая прямота всегда обескураживала Феликса Яновича.
С трудом избавившись от второго подряд допроса, Колбовский поспешил в кабинет Кутилина. В любой другой день, он шел бы неторопливо, наслаждаясь кратким, но лучшим в году временем, когда даже самый захолустный город преображается и становится в чем-то подобен забытому Эдему. Улицы, засаженные деревьями, благоухали, словно цветочная лавка. В маленьких палисадниках перед домами пенились вишни, пылали тюльпаны и нежились бледно-розовые пионы.
Но сейчас все это пролетало мимо сознания Колбовского незамеченным. Начальник почты почти бежал по улице, торопясь успеть за отведенный на обед час.
Кутилина в кабинете не отказалось – очевидно, он тоже решил отобедать. Феликс Янович рассудил, что бегать сейчас по трактирам – последнее дело. Поэтому Колбовский просто утроился на скамейке неподалеку и принялся листать тетрадь Бурляка – в надежде, что скоро Кутилин сам пожалует обратно.
Тетрадь Бурляка была порядком замызганная. Очевидно, хранил он ее не в письменном столе, и не в комоде, а где-нибудь за печью, или под половицей, где подростки обычно устраивают свои маленькие тайники. В первую очередь, Феликса Яновича захватил почерк – шаткий, неровный, с неравномерным нажимом, маленькими круглыми буквами, которые словно мураши пытались сползти со строчек. Это особенности подтверждали то, что уже успел понять Феликс Янович про Егора Бурляка. Неуверенный в себе, мягкий, податливый, нерешительный. Но при этом, в его почерке было много свободы и легкости – строчки не теснились одна к другой, а словно бы летали в пространстве. Почерк был очень узнаваемый и оригинальный, хотя эта оригинальность и делала его не слишком читаемым. Пролистав несколько страниц, Колбовский уже не сомневался, что, будь у Егора Мартыновича больше возможностей для развития талантов, то из него вышел бы хороший учитель, или журналист… во всяком случае, куда лучший, чем приказчик в купеческой лавке.