Феликс Янович закрыл глаза, словно мог таким образом отгородиться от множества воспоминаний, терзавших его уже не первое десятилетие. Слишком много несправедливости, слишком много искажений, слишком много лжи. Он не тешил себя надеждой на то, что у него получится сделать этот мир чуть чище, а людей – честнее. Но Колбовский мог сделать так, чтобы хотя бы иногда не страдали безвинные. Хотя бы иногда..
Ради этого можно было нарушить интимное уединение чужой души, которая пряталась между строк.
История последних лет Аглаи Афанасьевны заново разворачивалась перед ним в этих письмах. Рукавишникова, действительно, списывалась с редакторами всех известных литературных журналов Москвы и Санкт-Петербурга. И её язык в этих письмах ничем не напоминал речь простоватой старой девы, которая с придыханием говорит о любимых поэтах. Аглая Афанасьевна явно имела отличный вкус и была в курсе всех литературных новинок. На ее полках стояли прочитанные от корки до корки все литературные новинки последних лет. Феликс Янович был вынужден признать, что его круг чтения менее широк, чем у Аглаи Афанасьевны. А также то, что на бумаге изъяснялась она куда легче и свободнее, чем в устных разговорах. Почерк ее был округлый, украшенный мягкими завитками, ажурный с оригинально написанными буквами, хаотичный и неровный, но легкий. Строчки украшали воздушные петли вверху и внизу.
Почерк несколько менялся лишь в личной переписке с Муравьевым. Но самым удивительным было то, что пробелов в этой долгой беседе присутствовало куда больше, чем можно было ожидать. Перерывы между письмами иногда составляли несколько недель, хотя Аглая Афанасьевна упоминала о том, насколько регулярно они с Муравьевым писали друг другу. Да и в самих посланиях часто встречались отсылки к предыдущим письмам, которые в этой коллекции отсутствовали.
А еще в одном из писем он обнаружил свежие стихи Муравьева, которые странно взволновали его. Аглая Афанасьевна писала, что все чаще вспоминает строки, которые явно оказались пророческими:
…Бродя по комнатам унылым,
воображением унестись
туда, где слышен голос милый.
По залу светлому пройтись,
где ты читаешь в тишине
стихи безвестного поэта…
Так ясно все увидеть это!
И от мечты очнуться вдруг,
когда почтарь, в окно ударив,
рукою дружеской доставит
твое посланье, милый друг.
Колбовский хорошо помнил эти строки. Он видел их написанными рукой Муравьева в альбоме госпожи Чусовой – после поэтического вечера. Но, судя по всему, стихотворение было написано еще накануне приезда поэта в Коломну. Если вдуматься, ничего особенно удивительного в этом не было – поэт решил впервые прочесть его здесь, в городе своей возлюбленной. Но к чему было говорит, что оно только что написано? Чтобы польстить коломенской публике? Продемонстрировать стремительность своего таланта? Ясного ответа пока не находилось.