– Хочу понять, что вы за человек, – процедил он сквозь зубы. – На вид – безобидный юродивый. А на деле – мерзавец каких поискать!
Феликс Янович почувствовал, как кровь ударила ему в лицо – щеки запылали. И он, не державший в руках оружия уже двадцать лет, ощутил, что пальцы сами сжимаются в кулаки, нащупывая эфес шпаги. Польская кровь Яна Колбовского дала о себе знать после стольких лет.
– Извольте объясниться, – едва сдерживаясь, сказал он.
– Изволю-изволю, – Касьян Петрович, похоже, был доволен эффектом своих слов. – Для этого и пришел. Вы обвиняетесь в убийстве Аглаи Афанасьевны Рукавишниковой. И прямо сейчас последуете за мной в тюремный замок!
За дверью громко охнула Авдотья.
*
Феликс Янович впервые оказался в положении арестанта. И хотя раньше он любил рассуждать на тему, что любые жизненные испытания, если не разрушают тело, то служат укреплению духа, то теперь четко понимал, что есть опыт, которого лучше избежать.
При этом, начальник почты прекрасно понимал, что находится в лучшем положении, чем иные бедолаги. Во-первых, его разместили в одну из самых сухих камер уездной тюрьмы. Она была такой же тесной как и прочие – всего лишь сажень в длину и ширину. Но здесь, по крайней мере, не пахло плесенью и мышиным пометом, а стекло на маленьком окошке было целым, и не сквозило так отчаянно как в других камерах.
Об этом Феликсу Яновичу с великим смущением рассказал ошарашенный Кутилин, который прибежал следующим утром. В ту первую ночь перед его приходом Колбовский так и не заснул— не столько из-за неудобной узкой койки и колючего тюфяка, сколько из-за многочисленных дум, терзавших голову.
По анонимному доносу в квартире Феликса Яновича был проведен обыск, во время которого в комоде обнаружилось незатейливо припрятанное, завернутую в тряпицу бриллиантовое колье. Тот самый исчезнувший и никем не виденный подарок поэта возлюбленной.
– Это полная нелепица! – кипятился Кутилин, пытаясь уместиться на единственной маленькой и, как водится, хромой табуретке. Почему-то все табуретки, которые заказывались для тюрьмы, выходили как на подбор хромыми. Кутилин так и не мог взять в толк – с чего такая родственность, словно сиденья уже заранее предвидят свою убогую участь и начинают хромать.
Колбовский с безмятежным видом сидел напротив него на койке, застеленной тонким и лишь относительно чистым шерстяным одеялом. Однако его безмятежность была обманчивой. На деле, Феликс Янович страдал. Страдал от творящейся несправедливости, которая в отношении него самого была не менее болезненной, чем в отношении других. И, разумеется, мысль, что его обвиняют в убийстве не какого-либо постороннего человека, а одного из тех, кто был начальнику почты наиболее дорог во всем нынешнем свете, причиняла особо острую боль…