У Чаковцева вдруг пересохло во рту. Он с обновленным вниманием всмотрелся в лукавого человека напротив. Всё же поразительно, насколько безликое у него лицо…
“Безликое лицо, бездушный дух, печаль беспечная”.
– В Фауста, значит, играем? – спросил Чаковцев насмешливо.
– Да хоть бы и так, Геннадий Сергеевич, да хоть бы и так. Спрашивать-то будете?
Чаковцев засмеялся:
– Чур, душа бессмертная при мне останется.
– Обижаете, Геннадий Сергеевич, я мелкой розницей не промышляю.
Про демографический взрыв слышали? То-то и оно, счёт на миллионы, иначе не успеть никак.
– Тогда ладно. А скажите мне, всезнающий Иван Георгиевич, в чём состоит истинный талант мой, предназначение, – не то, что из меня вышло, а то, что должно было?
Чаковцев замолчал, упиваясь интерлюдией.
– Так вот что вас беспокоит… “Что нужно нам – того не знаем мы,
Что ж знаем мы – того для нас не надо”.
– Именно.
За столиком вокзального буфета сделалось тихо. Иван Георгиевич поднес к уху свой брегет, словно проверял идёт ли, потом долго изучал Чаковцева докторским каким-то взглядом, наконец улыбнулся, и улыбка эта Чаковцеву не понравилась.
– Что же? – спросил он.
– Вам пора. Ваш поезд отправляют.
– И это всё?
Иван Георгиевич снова показал Чаковцеву прежнюю улыбку.
– Очень скоро вы узнаете.
Чаковцев встал, с шумом отодвинул стул. С него довольно. Не попрощавшись, он пошёл к выходу.
– То слово, Геннадий Сергеевич, давешнее вокзальное слово…
Чаковцев резко обернулся.
– Смещение.
“Не в племени,
В свободном квесте,
Смещен во времени
И даже в месте
Я словно мебель
в связи с переездом,
Диваны, стулья и кресла,
Нелепы
перед подъездом
Нагие фанерные чресла
Тремя этажами выше
Наполнена эхом квартира
Фортепиано там дышит
Последней нотой клавира
В открытую форточку мира
Будущее неизвестно,
Прошлое позабыто,
Лишь настоящее честно
Пока фортепьяно раскрыто”
Он наконец отогрелся в своём купе. Пустой стакан позвякивал в подстаканнике, за окном мелькало что-то мимолетное… или просто устали за день глаза. Было время, у него неплохо получалось придумывать на ходу, под стук, под вечный русский ритм.
Чужие люди улыбались ему золотыми зубами или храпели, ворочались на полках.
И звякали стаканы. И еще эти шаркающие сдвижные двери… нет, тогда он ездил в плацкартных, двери начались потом. Чаковцев прилег и закрыл глаза.
Иван Георгиевич немедленно наклонился над ним, шумно задышал, защекотал шарфом, зашептал на ухо.
Чаковцев вскинулся, сел. Рот сух, сердце топочет в груди быстро-быстро, еще немного, оттолкнется сердце и взлетит. Что же сказал ему Иван Георгиевич, что нашептал?