Переодевшись, Владимир уселся в кресло, как будто это было какое-то кресло «космолёта и времялёта».
– Так, набираю, допустим, дату на арифмометре: 22 мая 1957 года. Через две с половиной недели я должен буду родиться! Логически ничего не произойдет, а если и произойдет, то поглядим, как там без меня поживали! Да, блин, чуть не забыл: денег надо взять с собой из коллекции. Так какие там были в ходу, 1947 года – подойдут! Хорошо!
Владимир взял из коллекции несколько купюр:
– Нин, я сейчас крутану раза три, а ты отойди на кухню, засеки время, сколько я буду отсутствовать! Да, не бойся ты, может и не получится ничего, а если получится, то в первый же раз вернулся, значит и второй раз, тоже вернусь! Иди, смотри на часы, засекай время.
Жена вышла на кухню.
– Поехали-и…
И крутанул ручку арифмометра три раза, прикрыв при этом глаза. Он опять услышал откуда-то сбоку знакомый лёгкий тонкий звук, похожий на звук колокольчика – «дзи-нь-нь»!..
Глава 2
«Сработало! Надо же, опять сработало! Почему? Как же всё-таки это происходит, и неужели я на самом деле в мае 1957 оказался! То, что в деревне – это точно, и деревня похожа на Шелаболиху, только дома, да заборы новее. А ведь по моей версии не должно было ничего такого получиться!»
Но получилось, и Владимир стоял в родной деревне своего детства! Да ещё и на своей улице. Дом, где он родился, вернее сказать, где совсем скоро родится, ещё почти новый и ухоженный, с арочными окнами и резными ставнями, стоит в окружении обильно цветущей черёмухи. И забор на месте, ровненький и целехонький.
Совсем недавно он был в этом доме, но уже заброшенном и состарившимся, без окон и дверей – много хозяев сменилось в нем с тех пор как они уехали на Север. Каждый год, почти уже сорок лет, проезжает он мимо него в родительский день почтить память отца и старшего брата. Обоих привезли с Севера и похоронили здесь, на малой Родине.
Мимо дома проезжал, а зайти было всё как-то неудобно: чужие люди в нем жили, мало ли как воспримут, столько времени прошло. А вот последние лет пять дом стоит одиноко, с пустыми глазницами оконных проемов, с полусгнившей крышей, без полов и перегородок – растащили сельчане на дрова.
«А что поделаешь, разбирать не будешь, жить в нём нельзя и перевозить не перевезёшь, старый, не выдержит переездов. Потому и мыслится так, что он сам должен жить столько, сколько сможет, негоже его, более чем столетнего, трогать с места. Вот так в жизни всё и происходит: время своё берет, одно сменяет другое, а жизнь продолжается».
Подойдя к калитке, он остановился, не решаясь войти.