Он просто шел на прием к стоматологу, в итоге же…
Из внятного громкое «я не знаю!!!» было последним, что Санта смогла сказать. Дальше у любимой презираемой девочки случилась истерика. Её нельзя было тронуть. До неё нельзя было достучаться. Успокоить, вернуть в норму. Она только молила не везти её к маме. «Маме видеть нельзя… К Але… Пожалуйста, отвези меня к Але…». Просила, захлебываясь плачем.
А он отвез её к себе.
Сопротивляться Санта не могла. А он как-то резко перестал чувствовать себя в праве давить. О
Думал, что перед ним эмоционально стабильная стерва, пусть и беременная. А она — сплошная рана. Так не притворишься.
«Не трогай меня, пожалуйста. Я полежу и уйду»…
Это всё, о чем она попросила, оказавшись впервые в квартире, в которой когда-то жила. Он не знал, что ответить. Как в этой ситуации было бы правильно и зачем он ослушался. Оставил саму. Знал, что уснула.
Не представлял, как говорить, когда проснется.
Наверное, и себе, и Санте дал чуть больше времени, потому что поговорить ведь придется.
Не так, как в машине — переходя на крик. Как взрослые…
Но просто сидеть и ждать он не мог. Его сорвало с места, понесло…
К той самой Але, которая всё, сука, знала.
Всё, блин, знала…
— Ты запретил лезть в твою личную жизнь…
А теперь показательно холодно бьет его же требованием, которое сейчас только бесит.
Конечно, просил. Потому что она лезла, чтобы разрушить. Но это… Это же важно!
В том, что Максим Сантой просто воспользовался и в её жизни мужчины сейчас нет, Данила не сомневался ни секунды.
Но если это ребенок Наконечного, то его глупая мстительная девочка не только ему жизнь испортила — себе тоже. А если его? А что, если ребенок этот — его?
— ДядьДа-а-аня… — из своей комнаты выглянул маленький Даня… Окинул большого удивленным взглядом. Протянул обращение… — Ты вер-р-рнулся! — Сообщил громко, улыбнулся: — Санта плакать перестанет… Мы все скуцали, но она — больше всех. — И убил.
Раньше непременно бросился бы на шею, теперь же так и стоял — отгораживаясь от взрослых дверью. Не знал всех правил мира больших, но почувствовал, что сказал что-то не то.
У самого Данилы язык не поворачивается хоть что-то ответить крестнику. Губы в улыбку не складываются. Он молчит, чтобы не взвыть или рявкнуть невзначай и сильнее не испугать. Но его спасает Аля.
Обходит, присаживается рядом с сыном, говорит иначе: участливо, ласково, с улыбкой, гладя по голове: — Побудь в комнате, котик. Хорошо?
А получив от сына кивок, снова смотрит на Данилу…
— Идем в гостиную…
Вроде как приглашает примирительно, но это всё такой сюр, мириться с которым Данила не готов.