Девочка стояла и ждала, неподвижно, положив матери руку на вздрагивающее от рыданий плечо. Затем обернулась, и, впервые заметив Ядвигу в темноте оконного проема, помедлив, помахала приветственно ладошкой. Возможно, Кошке. Даже, в общем-то, скорее всего. Старуха прикрыла глаза, завернувшись плотнее в пуховый платок, и отошла в глубь кухни. Кошка же продолжала таращить во двор свои проницательные, какие только у Кошек бывают, глаза.
На следующее утро соседи не вышли из дому. Два приема кофе и даже первый завтрак давно прошли. В поликлинике наступил и закончился обеденный перерыв. Кошка не отходила от окна, Ядвига сохраняла деланное равнодушие, но, то и дело, подходила к подоконнику. То занавеску поправить, то полить засохшую давно герань.
К вечеру к подъезду подкатила, дребезжа ржавыми внутренностями, районная скорая. У Ядвиги защемило сердце от дурного предчувствия. Неопределённого возраста усталая врач, тяжело вздыхая, вывалилась из кабины и направилась к дому. За ней плёлся санитар с кислой миной. Минуты тянулись томительно. Старуха стояла неподвижно, постукивая узловатыми, сухими пальцами по подоконнику. Из подъезда показался санитар, ещё более недовольный, чем в начале визита. За собой он тащил носилки. Женщина-врач придерживала дверь подъезда с таким видом, будто ее вообще это не касается. Их фигуры загораживали обзор, и было не понятно, кого несут. Когда показался второй носильщик, усталое сердце старухи бухнуло о грудную клетку и замерло, пропуская удар. И ещё удар. Мужчина из соседней квартиры, с красными глазами, хмурый и не бритый, худыми побелевшими пальцами вцепившись в ручки, помогал санитару. Кошка, коротко и вопросительно мяукнув, обернулась на Ядвигу.
– Да не вижу я ничего! Загородили, идиоты!..
В голосе старухи промелькнуло отчаяние пополам с горечью. Ну зачем, для чего ей вот это сейчас! Когда, казалось, все в прошлом. Когда кошмары, преследовавшие ее каждую ночь, стали чуть менее цветными, как старая кинопленка. Когда злость, ядовитая, желчная, пропитавшая когда-то все ее существо, перестала плескаться, а похожа стала на озерную гладь – иногда покрываясь легкой рябью раздражения, но уже не вздымаясь волнами, не отравляя пенными своими гребнями разум. А теперь, из-за этих чертовых соседей, ее сердце кровоточило, а душа – ведь была же у неё душа! – покрывалась иголками ненависти и бессилия, как и тогда, давным-давно.
Носилки погрузили в машину, и скорая отъехала, громко скрипя своими натруженными за долгую службу суставами. Мужчина стоял на улице, в дырявых тапках на босу ногу, и смотрел ей вслед. Все стоял и стоял. Его густая, взлохмаченная шевелюра уже побелела, покрываясь тонким слоем снега, сыпавшего сегодня с утра не переставая. А он все стоял, словно мог что-то изменить.