Потом он снова закурил сигарету, но уже не казалась она ему сладкой. Он была безразличной, серой, а затем прозрачной. В лифте, в который он снова забрался, ища союзника в этой ситуации неразделённой любви с сигаретой, он почему-то не нашёл друга. Вроде лифт опять скрипел, но скрип был бессмысленным, пустым, прозрачным.
Его встретила пустая замочная скважина и он зашёл в свою квартиру-пустую-коробку. Проходя по коридору, он шуршал ногами по местами прогнившему полу, разбросав за собой пару дырявых ботинок и потеряв один носок. Тоже дырявый, что неудивительно.
Он всё шёл и шёл по коридору, пока стены его растягивались и удлиняли путь Сиделкина к дверному проёму в зал.
А Сиделкин всё думал и думал о пустом: «Серые деревья – пустые… Люди прозрачные – пустые… И ты лифт, тоже пустой! И сигарета пустая! И кофе сладкий… Да чёрт с ним, уже не сладкий… пустой.» – руки его затряслись, плечи задёргались, внутри всё зашуршало ещё противнее, чем тогда, десять минут назад у этой мутной речки (к слову, тоже абсолютно пустой). И он, тяжело дыша, наконец схватился за дверной косяк зала, в который с такими усилиями пробирался. Взгляд его захватил кресло, стоящее в середине. Всё в таких же заплатках, ведь не изменилось ничего за этот пустой промежуток времени. Да и заплатки всё те же – ничего не изменилось. От этих кусочков ткани кресло казалось ещё более грязным и неотёсанным, неисправимым и стареющим, как чувства Сиделкина к сигарете.
И Сиделкин с дрожью в плечах и шуршанием в душе бросился в это кресло, держа между пальцев эту же пустую сигарету. Кресло скрипнуло громко-громко в последний раз.
В этом кресле с ничтожными заплатками и расположилось тело Сиделкина на долгие времена раздумий о пустом. Так это тело и просидело в нём, обессилевшее, обмякшее, отдаваясь в каждой клетке колющей дрожью мышц, пока не стало поздно.
Ночь уже застыла плотной пеленой вокруг панельки, реки, деревьев. И пелена была столь сильна, столь удушающе действовала она на всё вокруг, что, казалось, будто это не ночная дымка, а глыба льда, в которой вдруг застыло всё происходящее.
Свет в квартире Сиделкина не горел – дымчатый ночной лёд покрыл и выключатель от торшера с ободранными кисточками и дырявым абажуром, потрескивая холодом. Горела только сигарета маленьким красным огоньком.
Зашёл бы кто в эту комнату с креслом посередине, увидел бы бессильное тело на залатанном кресле и огонь от сигареты, испускавшей тонкую струйку дыма. Непременно бы тот ощутил и запах дыма через глыбу льда и луну бы увидел. И страшно жаль бы стало Сиделкина, что он не видит сейчас замочной скважины, лифта, деревьев, прозрачных людей, речки, которые освещались светом луны за его спиной, за дверью квартиры в панельке.