Ночью врачи провели обследование, собрали консилиум. С утра мне сообщили, что да, все подтвердилось: одна половина сердечка недоразвита, другая – чересчур увеличена, и это очень серьезно, сказали, что ребенок подключен к аппарату ИВЛ, но неизвестно, сколько он протянет… Врожденные пороки сердца и развития, несовместимые с жизнью…
Все это пришлось сообщить родным. Лились реки слез со вчерашнего дня и продолжали литься… Мужу разрешили повидать ребенка, пока он еще жив… Он пришел. В черных очках. Никогда за девять лет нашей жизни не видела, как он плачет.
Мы зашли в реанимацию. Нам показали кувезу, где лежал наш малыш. Голенький, в памперсе, с кучей трубок и проводов… Можно было потрогать его за ручку. А что еще мы могли сделать? Смотреть на него, тихо говорить с ним, как мы его любим, как хотим, чтобы он был с нами… Несколько минут…
Нам посоветовали поскорее найти священника, чтобы крестить младенца, если мы хотим похоронить его по христианской традиции… После больницы муж отправился к нашему батюшке, который венчал нас. Он сказал, что родильный дом и реанимация новорожденных, которая там находится, – это вотчина отца Александра, надо найти его, но, если ничего не получится, обратиться снова. Но священника мы найти не успели.
В четыре часа пополудни все родившие, кто находятся в палатах без детей, могут сходить в интенсивную терапию, чтобы их навестить. Среди них была и я. Медсестра, ухаживавшая за Тимофеем, сказала, что все стало еще хуже, что сейчас младенец жив только за счет аппарата искусственного дыхания, его собственные жизненные процессы постепенно отключаются…
Меня переселили в отдельную палату – чтобы я своими переживаниями не омрачала радость общения с младенцами другим девушкам и чтобы эти счастливые картинки и детские звуки не усугубляли мою душевную рану. Уже сутки как мне приходилось сцеживать молоко, кому оно теперь нужно? Я хотела отдать детям, которым не хватает питания или оставшимся без матерей, но это не так просто: молоко должно пройти долгую обработку, прежде чем поступит в новорожденный организм, а с моей кружкой никто возиться не будет. В раковину…
Одиночество не давит, невыносимо от ожидания, причем, кажется, чего-то плохого. Я читала молитвы – из Псалтыри и наизусть. Мне предложили медитировать на Тимофея живого: представлять его в будущем веселым прекрасным мальчиком. Но я плохо запомнила малыша на лицо – не успела наглядеться, да и затуманенный от слез и стресса мозг плохо справлялся: знала сына только полуживым, опутанного проводами.
Сцеживаться, молиться, звонить…Все это занимало тягостные минуты. Снаружи – деятельность, внутри – все замерло, застыло комком на краю пропасти, готовится ухнуть в черную пустоту, где никакого просвета…