Мы все переглянулись, почувствовав, что стоим в миллиметре от того, чтобы с высокой темы искусства и поющих удовлетворённых женщин скатиться в зловонную яму анально-фекального юморка с участием черенка лопаты, армянского радио и тому подобного. Переглянувшись, мы всё же удержались – юмористически из нас был настроен только тощий Гарик, но и он удержался.
– А насчёт того, что мужчине не к лицу петь, тут ты не прав. Вот, Высоцкий, например…
– Против Высоцкого ничего возразить не могу, – признался я. – Сам, когда выпью много, готов петь его часами…
– А т-ты чё, лабаешь? – толстый Гарик изобразил руками игру на каком-то струнном инструменте – подозреваю, что на арфе.
– Есть немного.
– Погоди-ка.
Гарик вышел и через минуту вернулся с гитарой. Вслед за ним, к моему удивлению, в нашей обители материализовалась и сама хозяйка гитары – на сей раз без конвоя мрачных строителей и без Вити – села на койку как простая смертная, приняла в руки стакан с вином от тощего Гарика и замерла. Я впервые видел её вблизи и мог спокойно рассмотреть, не рискуя нарваться на агрессивное непонимание её кавалеров. Девушка оказалась симпатичная, стройная, блондинка, и взгляд её теперь был не столь дерзок, а скорее исполнен любопытства.
– Слабай, – мне протянули инструмент.
Я не видел причин ломаться, утверждать, что давненько не брал в руки шашек, и прочим образом строить из себя недотрогу. Спел то, что можно спеть тихо, не хрипя фальшиво и не ставя на уши весь лагерь диким криком: «По нехоженым тропам», потом «Мне этот бой не забыть нипочём», «На братских могилах», наконец «Лучше гор могут быть только горы». Последнюю песню я до конца не допел: меня прервали рыдания.Рыдал толстый Гарик: бурно, с надрывом, размазывая сопли по красной физиономии.
– Что случилось, Гарик? – воскликнули мы все хором.
– Какого… Какого парня не уберегли!.. – прохлюпал Гарик, и слёзы брызнули ручьём. – Ведь мог бы жить ещё да жить!.. И песни для нас писа-а-ать!..
Утешая соратника, мы как-то незаметно прикончили бутыль с красным вином. Последующее из моей памяти выпало. Единственное, что помню: что мы взасос целовались с девушкой на пирсе, потом не помню вообще ничего.
* * *
Просыпаться утром в понедельник было ужасно: воспоминание о поцелуях на пирсе жгло само по себе, но мучительнее было то, что кроме этого больше ничего в памяти не всплывало. Имели эти поцелуи продолжение или не имели? Благо они мне сотворили, или наоборот? Проснулся я – да, в одиночестве, но это ещё ни о чём не говорило. Провёл рукой по чреслам – вроде в трусах. Но и это ни о чём не говорило.