Мне сложно понимать людей. Я вспоминаю вчерашнего, позавчерашнего, да что там – прошлогоднего Иван Иваныча и сравниваю его с сегодняшним. Другой. Совсем другой, хотя внешне всё такой же. Ему будто стало тяжело: он грузно опускается в кресло, гуляет по лесу, смотря в землю со странной хмуростью и благоговением.
Он вдруг принялся утеплять дом. Летом. Стал заделывать щели, чтобы сквозняки не шептали ему «Шшиесс», не упрекали в бездействии вечерним тихим свистом. Мы почти перестали встречаться. Он предпочитал оставаться дома, а мои осторожные редкие визиты прерывал отчаянным ворчанием: «Ишь, расшумелся тут, а ну выметайся!». И я выметался, вместе с пылью, сором и негодованием.
Иван Иваныч больше не хотел знать про Шиес. Я догадался после нескольких неудачных попыток рассказать ему о том, что там происходит: о новой технике, о срубленных деревьях, о чужаках, которые работали там, и о маленьком вагончике.
О последнем я хотел рассказать обязательно. Там были люди, 2-3 человека каждый день выходили на стройку и наблюдали за ней, что-то фотографировали, записывали. «Подрядчики», – подумал я, но как-то вечером, проскользнув в вагончик, услышал их разговор. Сначала слова не складывались в смысл: активисты, вахты, дежурства – какое отношение это имеет к строительству? Лишь спустя пару минут я понял, что это имеет самое прямое отношение к строительству, вернее к его прекращению.
Я помогал этим людям изо всех сил, как мог. Моей основной обязанностью было поддержание костра, чтобы он горел и днем, и ночью. Я сам взялся за это дело. Не скажу, что у меня всегда хорошо получалось. Особенно сложно было дежурить ночью: огонь потухал, и я уже не мог развести его самостоятельно. Приходилось пробираться к людям и будить их. Мне не нравилась эта часть моей работы, но нравилось быть полезным здесь, на Костре – так назывался наш пост, наш второй дом.
Я заглядывал к Иван Иванычу в перерывах между дежурствами. Когда люди садились у костра варить обед или ужин, я убегал вглубь леса, к нему. С собой у меня всегда были гостинцы: треск горящих сухих веток, аромат походного супа, смех активистов. Правда, мне редко удавалось донести всё это в целости и сохранности: что-то непременно терялось на том отрезке пути, который я проделывал, пусть он и был небольшой. Иван Иванычу не нужны были мои подарки. Он запирался в избе, задёргивал шторы и не обращал внимания на мои попытки пробраться к нему. Те обрывки запахов и звуков, которые я приносил, застревали в нескольких слоях утеплителя.
Обычно я безмолвно уходил прочь. Ему не нужны были новости от меня, для него больше не существовало Шиеса. Я понимал его и не понимал одновременно. Буквально под его носом (будь он чуть более восприимчив!) творилось нечто незаконное, вопиющее в своей безгласности, а он – делал вид, что ничего не знает!