Признаться, мне было скучно той весной, и, нечего делать, я бросился в наивность и вышел из ресторана. Обыватели такому дерзкому событию ахнули, но было уже поздно, и я начинал стремительно мокнуть. В спешке я завернул за угол, в котором скрылся лысый мужчина минутой ранее, и увидел его спину, медленно двигающуюся по пустому тротуару. Дождь образовывал невероятный пологий туман, от которого было видно лишь пару метров от себя, но мужчина, будто зная об этом, шел на самой границе моего обзора, а я шел за ним, подражая его походке. Теперь уже понятно, почему дождь был сильным и мокрым, густым, беспросветно черным настолько, что аж свет кое-как пробирался через его панцирь.
Последнее слово, последнее издыхание дождя было настолько искренним и горьким, что, теперь я понимаю, нужно было крикнуть в след его последним каплям, не ждущим своей участи и очереди, «Прощайте! Прощайте!». Женщины бы плакали, пытаясь продлить его жизнь своими слезами, дети бы подскакивали и махали белыми платочками. В кинотеатрах бы прошли последние минуты немых мюзиклов. Певица бы допела последнюю партию, например, о том, как Джон, такой негодник, умудрился взять Париж. Взять Париж!
Подумать только! Вот так хотелось проводить дождь. Может быть, еще парад устроить в его честь и устраивать парад каждый год, как раз через неделю после парада Победы на войне вышло бы. Эх. А ведь дождь все шел тогда, а я шел за лысым мужиком, который тоже шел и, наверняка, ругал неприступность и расхлябанность дождя. Тем не менее, он свернул направо и пропал в единственном трехэтажном павильоне города. Я никогда не знал, что происходило в том павильоне, да и вывески всегда погружали в разумные раздумья, от которых тошнило, да и толком ничего не было понятно. Как один мюзикл про бродяг, ведущих осмысленные ими же пошлые диалоги с проститутками. В павильоне было темно, пахло жженой травой и стало светло, после того, как звякнул рубильник. Перед моим взором раскрылось широкое белое льняное полотно, высотой на все три этажа, по которому растекались разноцветные ручейки, принимающие свою окраску от маленьких баночек, закрепленных вверху полотна, ближе к открытой дыре потолка, от которой несло прохладой и дождем… и дождем. Разноцветные ручейки на огромнейшем полотне развивались в стороны, какие были им угодны, раз, за разом образовывая то ветви, то полушария и отчетливые фигуры. Все вместе это вырисовывалось в некий натюрморт на фоне пейзажа. По-другому и не скажешь.
Сбоку ко мне подошел лысый мужчина и прошептал в пространство павильона: – Не правда ли, это прекрасно?