Происходящее располагало к успокоенности и трезвой осмотрительности. Мозг и тело существовали в едином устремлении против любой попытки духа возбудиться в отчаянности мятежных чувств. То осознание воли, дисциплины и хладнокровия, которым ему приходилось довольствоваться, когда на расстоянии перед глазами появлялось едва различимое круглое отверстие рока.
Откуда-то издалека выходили и подступали мысли о том, что, пожалуй, более всего последствия уже окончательно созревшего решения могут быть неприятны для ослепшего возничего; ему, конечно, учинят изматывающий допрос, притом, как водится, ещё и с пристрастием. «Ну, это мы знаем…» Бедняге не выдержать. И если осудит и проклянёт, будет сто раз прав. Да, возможно, и Никита.
А матушка, наоборот, пожалеет и, горюючи, скоро угаснет…
Эти торопливые для данной ситуации размышления уже не казались уместными. Приходилось им сопротивляться. Но ещё более некстати и как бы по-особенному настойчиво приближалась и жалила очередная мысль – об авторе лежавшей теперь на сиденье книги.
«То, что он поведал о себе, это же происходит со мною сейчас!»
Алекс едва не вскричал, убеждаясь в полнейшем тождестве личных разочарований с финишной частью душевной муки главного героя, одновременно исполняющего роль повествователя.
Он окинул темноту взглядом, и она его так ошеломила, что, казалось, он сейчас упадёт просто так, сам по себе, не предпринимая более ничего.
И поле под стернёй, и скирда, и ближний лес, и стоявшая где-то позади кибитка с измождённым несуразной жизнью и подступающею слепотой кучером, и нависшая непроглядная просыревшая мгла вместо неба, и одинокое уханье ночной птицы, и всё, что ещё могло тут быть – всё это в какой-то странной схожести уже описано в книге, закрытые страницы которой ещё, наверное, хранят теплоту их последнего и, возможно, самого небезучастного читателя.
Казалось, что теперь темнота и сырость давили ему на внутренности. От них становилось больно глазам и ушам. «Да я, кажется, схожу с ума! К наставшему только ещё этого недоставало…»
И он резко повернул пятачок пистолетного ствола по направлению к своей груди, уже зная, что пытаться воздерживаться не сможет. Разом подступил озноб; и то, что должно было случиться очень просто и как будто вполне обдуманно, почему-то не вышло и отодвинулось. Ладонь, державшая рукоять, взмокла от холодного пота, а пальцами левой руки всё ещё не удавалось отстегнуть самую нужную пуговицу на отвороте. И в этот момент у края мутного окоёма, не так чтобы далеко от дороги, почти за пределом, куда только мог проникнуть скошенный в сторону взгляд, обозначилась едва различавшаяся точка блеклого неопределённого свойства. Подчиняясь инстинкту, взгляд переместился в сторону ещё дальше. Точка раздвоилась, а за нею, в стороне можно было разглядеть ещё несколько, таких же.